Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри
— Но я же и не начинал! — ответил он, смеясь.
— Мне не хотелось бы видеть тебя на виселице!
Они умолкли, и только потом, когда в ледяной тьме кривыми смрадными закоулками квартала Чик Лейн добрались до подвала полуразрушенного дома, служившего им жильем, где у них было два матраца, два стула, стол, умывальник и два кувшина, и только когда Аврора зажгла масляный светильник, чей понурый желтый огонек озарил её лицо и облупленные стены, — Невью вдруг грустно так сказал: — Тетушка, я прибыл в Лондон совсем не за этим!
— Не нужно ради меня себя насиловать! — ответила она. — Я тебе снова повторяю, тебя никто не заставляет все рассказывать!
Аврора очищала от грязи болотные сапоги, достигавшие до половины бедер, при этом продолжая разговор:
— Я ненавижу войну и все, что с ней связано, но не собираюсь упрекать тебя за то, что ты работаешь на свою родину! — И, помолчав, добавила:
— В конце концов, это и моя родина!
Потом налила полную кружку джина, и собралась налить вторую, стоявшую на столе наготове, но вовремя остановилась и отставила бутылку, ибо Невью-Тюльпан с того дня, когда попробовал джин в камере, уже ни разу к нему не прикасался.
— Я сюда прибыл для того, чтобы найти свою невесту, — сообщил тот, затягивая занавеску, разделявшую подвал надвое — хотел раздеться и умыться. А умываясь, рассказывал историю похищения Летиции, стуча при этом зубами от холода. Когда кончил,"тетушка" ласково сказала:
— Ты добрый и мужественный юноша, мой малыш! Правда, Покс-то в этом разбирается, а я, как видишь, тебе ничем не смогу помочь! Тут нужна сугубая скрытность, а я, малыш, слишком заметна!
Аврора разожгла огонь в очаге, и когда Фанфан появился перед ней, умывшись и переодевшись, подвал уже был полон запаха поджарившихся гренок. Этот сильный запах перебивал дух самой Авроры Джонс, которая никогда не мылась и потому жутко смердела, но её Невью этого уже не замечал, потому что успел её полюбить.
"— Как странно, — часто думал он, — человек встречает такое раблезианское спившееся, опустившееся существо и испытывает к нему то, чего раньше никогда не знал: любовь сына к матери — и не столько к матери, как к бабушке!"
Именно это дало ему силы преодолеть отвращение и постепенно смириться с грязью, свинством, перестать замечать нестерпимую нищету этого квартала, научиться переносить вид этих страшных людских ошметков, и самому вести то странное, зловонное существование в работе, которую Аврора Джонс пообещала ему в день их знакомства.
Именно это — его любовь к старой, немыслимой и неукротимой Авроре Джонс, которая когда-то нагая услаждала взор регента Филиппа Орлеанского и которая теперь — сколько уж лет? — купалась в грязи и фекалиях — именно это ему придавало сил! И ещё то, что день за днем приближалась дата, когда на волю должен был выйти Эверетт Покс — а с ним уверенность, что с его помощью найдутся следы Летиции!
— Когда мы возвращались, ты сказала, что однажды оказалась перед таверной "Проспект оф Уитби" и что там все и началось. Что началось? спросил он, с удовольствием откусывая поджаристую гренку.
— Ну, началась моя нынешняя жизнь. То, что я дошла до такого, что стало моим падением на самое дно, — она подмигнула Фанфану, — и моим счастьем — теперь она уже улыбнулась Фанфану во весь беззубый рот. — Когда я вошла в таверну "Проспект оф Уитби", ко мне подошел высокий красивый мужчина. Хозяин таверны — тогда ещё не Эверетт Покс — и этот красавец мне сказал:
— Как раз сегодня я похоронил свою жену и собираюсь совершить самоубийство, но если ты захочешь переспать со мной сегодня, пожалуй, я этого не сделаю! А ты как?
А я ему на это ответила:
— Я умираю от скуки, и потому напилась. Может, я и хотела прыгнуть в Темзу, но ты мне сделал только что самое прекрасное признание в любви, которое я когда-либо в жизни слышала, и я согласна: сегодня я с тобою пересплю!
И он потом меня спросил:
— Как тебя зовут?
Когда я сказала, представился и сам: Филипп Кноулс.
Аврора Джонс вдруг смолкла, и слышно было только тихое потрескивание фитиля, пропитанного маслом. И Тюльпану казалось, что он видит Аврору где-то далеко, в тех давно утраченных временах, когда она смотрела в глаза Филиппа Кноулса так, как сейчас. Невероятно красивую. Опасно взбалмошную, ужасно независимую, неукротимую женщину, которая враз бросила мистера Джонса с его благосостоянием и комфортом ради какого-то Филиппа Кноулса, ничтожества и бездельника. Потом пережила четыре года страстной любви пока одним осенним утром её Филиппа не нашли в смрадной канаве, протекавшей в двух шагах от их заведения и именовавшейся Флит Дити — некто, с кем Филипп вступил в "профессиональный" конфликт, проткнул его кинжалом.
— И так я скурвилась, пошла по рукам, — Аврора Джонс принялась за вторую порцию. — И это было началом спадания.
— Падения, тетушка! — поправил её Тюльпан.
— Ну да, падения, — поправилась та с веселой иронией и сказочной беззаботностью, которая, видимо, вместе с джином, вела всю её жизнь и всегда возвращала к той двадцатилетней, что изображала начинку в пресловутых пирогах регента Филиппа.
— И наконец, когда все решили, что я гроша ломаного не стою, пришлось заняться иным промыслом.
— И спасибо, что подключили к нему и меня! — со смехом поблагодарил её Невью-Тюльпан.
А теперь поясним, почему Фанфан-Невью-Тюльпан — который уже привык, что каждый вечер у чадящего пламени масляной лампы Аврора Джонс дает ему уроки английского — почему он был заляпан по самые уши и почему кипел от ярости, возвращаясь с ежедневного сбора угля…
2
При каждом отливе, когда вода отступает, илистые берега Темзы обнажаются, открывая свои скрытые доселе сокровища: дохлых кошек, сломанные зонтики, размокшие шляпы, старье всякого рода, — дырявые чулки, драные панталоны, перчатки без пальцев — а ещё пустые ящики, дырявые сапоги, ножи без черенков. Фанфан все время натыкался на эти отбросы, которые ежедневно извергала столица и которые море всегда возвращало обратно, иногда добавляя к ним новые, особенно если очередному трупу удавалось сорваться со своего ржавого мертвого якоря.
Это разнородное богатство представляло интерес для многих, и как только становилось возможно, заступы в сотнях рук перекапывали зловонную жижу от лондонского Тауэра до Вестминстера, разгребали её крюками, чтобы найти что поприличнее, причем на трупы никто внимания не обращал. Типов этих именовали "разгребателями грязи". В этот "промысел" и кинулась в отчаянии Аврора после того — как мы уже знаем — сама перестала быть товаром на продажу.
