Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри
Сзади в углу Тюльпан увидел какую-то громадную, странную, бесформенную кучу — ту самую, что всю ночь музицировала. По-видимому, это было человеческое существо, но слово "куча" подходило больше. Казалось, это была масса без головы, огромная шарообразная кукла из лохмотьев, все, что угодно — но если это в самом деле был человек, то очень мало с человеком схожий. И удивительнее всего, что все это было целиком облеплено грязью, теперь уже совсем засохшей, но именно это объясняло, откуда этот запах, напоминавший вонь застойных каналов Венеции. Короче говоря, жуткий смрад!
Тюльпан всегда был любопытен, даже в моменты, когда ему было вовсе не до смеха. Поэтому он встал и подошел взглянуть поближе.
— Эй! — позвал он. — How do you feel?[23]
Поскольку ответа на свой вопрос не получил, пнул "кучу" наугад, надеясь, что не угодил в уязвимое место. Но результат проявился: из груды лохмотьев, склеенных засохшей грязью, вынырнуло что-то отдаленно схожее с лицом — ни мужским, ни женским, невероятно растянутым в ширину, темно-сизого цвета, с двумя громадными дырами ноздрей, запавшими губами, с глазами, тяжело раздиравшими заросшие скорлупы век, пронизанными красными жилками, как у кролика-пьяницы. А вершиной этой невероятно деформированной головы была корона густых волос — которые были бы белыми, не будь они напудрены угольной пылью и покрыты черной коркой, а судя по длине, принадлежали они женщине. Это предположение подкреплял тот факт, что багровые уши этого создания были украшены серебряными сережками с маленькими сапфирами.
— My name is Strawberry,[24] — представился Тюльпан, услышав в ответ нечто такое, от чего у него перехватило дыхание, нечто, произнесенное на чистейшем французском:
— Слушай, не сри ты мне на мозги, а?
Сказано было неповторимым языком, голосом, звучащим как треснувший колокол, но все же колокол! И потом эта огромная женщина — если это и вправду была представительница прекрасного пола — тут же уснула. Надо же! Француженка! Но такая!!!
Тюльпан опять уселся в угол и ждал не меньше часа, пока женщина окончательно проснулась. Проснувшись, с ворчанием села, потом со трубным звуком потянулась, встала на ноги — и показалась во всем своем заляпанном и помятом великолепии пивной бочки — что вдоль, что поперек. Когда же на Тюльпана уставился удивленный мутный взгляд, в котором ещё не было и признака мысли, Фанфан сказал:
— Мое почтение, мадам! Считаю своим приятным долгом приветствовать соотечественницу!
Потом с улыбкой, словно истинный дворянин, склонился, чтобы поцеловать ей руку. Она стерпела. Видимо, такое начало её полностью ошеломило. Растерянно оглянувшись вокруг, вдруг выдохнула:
— Слушай, повтори, а? Что ты сказал?
— Я выразил вам свое почтение, мадам!
— И ты поцеловал мне руку?
— Да, я имел эту честь, мадам.
— Черт! Дьявол! Гром меня разрази! — сказала та, откашлявшись. — Я думала, мне чудится. На миг даже подумала, что я опять у старика Филиппа! — Умолкнув, тут же продолжала: Тысяча чертей, я только что говорила по-французски, верно?
И когда Тюльпан кивнул, удивленно добавила:
— Черт побери, усраться можно! — и довольно расхохоталась. — Я и не знала, что ещё умею! Ведь сорок лет, как не было случая!
— Но вы ещё умеете мастерски ругаться! — галантно заметил Тюльпан.
— А, это нормально! Я крою по-французски и по-английски, как на душу придется! Как тебя зовут, сынок?
— Фанфан, — ответил он, — но это только между нами, мадам! — добавил тише. — Я попал в щекотливую ситуацию.
— Shut up![25] — скомандовала она. — Я тоже принадлежу к определенным кругам…
— К определенным кругам?..
— Да… и у нас не принято выпытывать друг друга… Чем меньше я буду о тебе знать, тем лучше!
— Знать!
— Знать… Что привело тебя сюда?
И он сказал. Она хихикала, когда рассказывал о глухонемой проститутке, и ещё больше рассмешило её описание погони в храме. А когда Фанфан несмело спросил, суровое ли грозит ему наказание, хлопнула по плечу и заявила:
— Сынок, ты под моей защитой. Потому что ты француз, и потому что ты меня рассмешил! А кроме того, ты чертовски мил! Поцеловать мне руку! Как во времена старика Филиппа! Черт побери! За это нужно выпить!
Тюльпан — не без содрогания — увидел, как из своих лохмотьев она достает керамическую флягу и протягивает ему — там оказался джин! Тюльпан как следует глотнул — и дух перехватило. Когда же у него вновь прояснились глаза, после глотка залитые слезами, он смог увидеть, как его новая приятельница большими глотками допивает остатки. Допив же, крякнула так громко, что со стен едва не посыпалась штукатурка.
— Теперь другое дело! — и вздохнула: — Теперь пошли отсюда, сынок!
С неожиданной легкостью проплыв через камеру, она заколотила в дверь и заорала словно иерихонская труба:
— Hey! Benthame! I am awoke! Open![26]
— Но почему вас здесь заперли? — спросил испуганный Тюльпан, когда кто-то загремел ключом в замке.
— Не заперли! — возразила она. — Предоставили мне ночлег. Видно, нашли меня где-нибудь в ближайшей канаве. Morning, darling![27] — приветствовала она человека по имени Бентем, стражника, который отпер дверь и шутливо её приветствовал: — Hello, mistrees Jones![28]
Поднявшись на дюжину ступенек, они попали в тесную каморку с низким потолком, жарко натопленную кафельною печью, и Бентем сообщил:
— Хизборо Стоунвел будет с минуты на минуту.
Когда Бентем вышел, миссис Джонс сказала Фанфану:
— Так, ты мой племянник, понял! И помалкивай, прикинься идиотом!
— Ну, это у меня хорошо получается!
— All right, — Hello, mister Stonewal![29] — воскликнула она, когда в комнату вошел сутуловатый человечек, до синевы выбритый, одетый в коричневое сукно.
— Thank you for the hospitality of this night![30] — поблагодарила она.
— It is always a pleasure, — вполне серьезно ответил судья и указал на Тюльпана. — I suppose he is your nephew.[31]
— Yes, sir![32] — подтвердила она свое родство с Тюльпаном.
— All right! Take him and don't forget me next week![33] согласился с ней судья.
— Sure![34] — бросила миссис Джонс, уводя с собой Фанфана, не перестававшего изумляться, что за спектакль тут разыгрывается. Или подействовал джин, которого он никогда раньше не пил? Ему казалось, он вот-вот взлетит, но все пересиливало странное чувство: в толпе на улице он уже не испытывал того беспокойства, если не страха, который его преследовал с самого появления в Лондоне. И этим чувством безопасности он был обязан миссис Джонс. И не только этим! Чтобы вывести его из тюрьмы на свободу без всяких судебных церемоний, хватило одного её авторитета, её удивительной манеры общения, её безбрежной, глубоко естественной жизненной силы, которая его прикрыла и спасла!
