Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри
Вначале промысел был нелегок, поскольку каждый новичок вступал на ограниченную территорию — а если речь шла о местах, особенно богатых отбросами, то доходило и до драк. Кроме того, как и во всяком деле, человек не сразу становится виртуозом, и Авроре Джонс на её участке приходилось прилагать немало сил, чтобы найти кусок ещё пригодного каната или кастрюлю, которая после ремонта могла бы выглядеть как новая. Поскольку же соображала она гораздо лучше остальных грязекопателей, то специализировалась на зонтиках от дождя и солнца и довольно скоро нашла одну мастерицу, которая скупала все находки и доводила их до товарного вида. С тех пор Аврора Джонс могла бы жить относительно сносно, только вот тот, кто все время стоит в воде, потребляет все больше джина и пива. И вот, хотя она почти ничего не ела — или, может быть, именно потому, что ничего не ела — она стала полнеть, а потом и толстеть. Потом в один прекрасный день — двадцать три года назад — её осенила гениальная идея: заметила, что баржи, перевозящие уголь, бывший в Лондоне главным топливом, на одном участке Темзы часто теряют небольшую часть своего груза, и что среди грязекопателей особых претендентов на это место не было. Так она нашла свою новую специализацию и практически присвоила себе монополию на уголь в своем районе. Ей даже начали помогать моряки, с которыми она любила позабавиться, время от времени демонстрируя им свой зад (тот налился до необычайных размеров и стал предметом легенд, ходивших по экипажам). Так вот, матросы ей при каждом рейсе сбрасывали с барж угля, сколько нужно, а баржи с углем проплывали по Темзе три-четыре раза за день! Уголь этот Аврора Джонс продавала в городе гораздо ниже рыночной цены, установив таким образом добрые отношения со многими, включая судью Стоунвела (теперь понятно, почему тот был так снисходителен к Авроре Джонс и её "племянникам!").
В первый же вечер, который Аврора Джонс и Невью-Тюльпан провели вместе в её берлоге, она все рассказала, объясняя, откуда на ней такая корка засохшей грязи.
— И именно эту работу я предложила тебе сегодня утром, сынок! Не слишком хороша на первый взгляд, зато в конце концов дает заработать на жизнь, а человек ко всему привыкает!
Я то уже старая, вокруг начинают копошиться конкуренты, которые слишком много себе позволяют, и я была бы счастлива, найдя хорошего помощника.
— Я готов вам помочь! — заявил Тюльпан, хотя его мутило при мысли о том, что предстоит.
— Но послушай: ты не обязан этого делать! Не думай, что вызволяя тебя из тюрьмы, я на это рассчитывала. Такого со мной никогда не бывает! Я всегда поступаю как вздумается. Ты милый мальчик, заговорил вдруг по-французски, поцеловал мне руку… — и довольно! Не нужно доказательств, как ты мне благодарен!
— Я буду рад помочь вам, — отвечал Тюльпан, — я буду рад помочь вам, потому что вы мне нравитесь, мадам Джонс!
И приступил к работе уже на следующий день, в отлив, который начался в пять утра.
Начало было ужасным. Под бесконечным многодневным дождем бродил он в зеленом месиве, полном отбросов, хлама и дохлых крыс, раздувшихся и готовых лопнуть. Нужно было собрать в корзину мокрые, грязные куски угля, сходить высыпать корзину на тележку и вернуться снова.
Аврора Джонс была права, говоря о конкурентах: Тюльпан ей помогал всего недели две, когда это случилось: он задержался один в хибарке на берегу, чтобы починить разбитое дно тележки. И тут увидел как Аврора, качаясь, спешит к нему. Аврора Джонс, по правде говоря, нетвердо стояла на ногах довольно часто, но обычно не так рано, а выйдя ей навстречу Тюльпан увидел, что лицо залито кровью из разбитого носа.
— Опять эти мерзавцы! — прогудела она, зажимая нос. — Заехали булыжником по морде, видишь, сынок!
— Вернемся домой, я вам помогу!
Кровотечение остановил холодной водой с солью. потом спросил:
— Но почему, собственно, они это делают? Чего хотят?
— Мое место! И мой уголь! Пока ещё только пугают. До сегодняшнего дня только ругались и угрожали. Сегодня, как видишь, перешли к делу. Булыжник швырнул один тип, он, видно, главарь всей банды. Потом они сбежали — мои приятели кинулись на помощь. Но где ты их найдешь? Они не наши, не с Чик Лейн.
— Их много?
— Трое или четверо подростков и один постарше, лет под двадцать.
С тех пор Тюльпан на сборе угля уже не оставлял её одну. Но хулиганы, словно зная (и кто-то сообщал им!) что он там, не появлялись. Тюльпан был горд и счастлив, что может уберечь свою хозяйку, как когда-то та уберегла его. И с этого момента, почувствовав к ней нечто вроде любви, он стал именовать её тетушкой Авророй и перешел на "ты".
Настолько согревало его это чувство, что даже в иле дна Темзы позывы к рвоте появлялись все реже и столь омерзительная работа — отнюдь не доставляя удовольствия — становилась обычной рутиной, при которой думал он совсем об ином: о своем прошлом, близком и далеком, о Гужоне-Толстяке, который был теперь только прахом в корсиканской пыли, о мсье де Рампоно, которого он поклялся когда-нибудь проткнуть насквозь, о Цинтии Эллис и о Картуше, которым за их предательство тоже когда-нибудь сумеет отплатить (хоть и не был уверен, справедливо ли это, ибо именно их предательство привело его в Лондон, возможно поближе к Летиции и — во всяком случае подальше от заклятого врага герцога Шартрского, — так что возникала неразрешимая проблема). Иногда он вспоминал Баттендье, особенно мадам Баттендье, которая, едва завидев паруса, уже снимала кружевные панталоны, потом коварную, но роскошную Фаншетту и её мать, которая давала ему первые уроки любви, и снова Цинтию (но по иной причине), и всех остальных женщин, которые уже путались и стирались в памяти, — конечно, потому, что столько думал о прелестях Летиции, которые он ставил превыше всех, которые он видел словно наяву, которые хотел вернуть себе навсегда — о, любовь, любовь!
***
Однажды вечером в конце января 1775 года — примерно через месяц после того, как Фанфан рассказал Авроре Джонс про свою Летицию — Аврора вдруг не вернулась домой. Она отправилась куда-то с углем одна, поскольку Тюльпану предстояло переложить на английский пятьдесят строф Вольтера, а Аврора должна была исправить перевод, вернувшись домой. Вернуться она собиралась в восемь, пробило уже десять — ни слуху, ни духу! Вряд ли могла напиться где-то по пути, — ночью зимой за ней такого не водилось — слишком боялась свалиться где-нибудь и замерзнуть. Да и вообще с тех пор, как у неё поселился Тюльпан, пила она только дома, поскольку, как она говорила, грех искать где-то компанию, чтоб напиться, когда дома компания куда лучше.
