Джон Бакен - Запретный лес
Повернув к Гриншилу, он с сожалением вспомнил, зачем приехал сюда. Он тешил себя пустыми воспоминаниями по дороге к предназначенному ему месту у смертного одра. Приближаясь к жилищу пастуха, пони и наездник выглядели очень серьезными: лошадка устала брести по торфянику, а человек с прискорбием размышлял о собственной суетности.
В единственной комнате тускло мерцали лучины, дверь с окном были нараспашку. Щели убогой хижины, сложенной без раствора из взятых на этом же холме камней, забивали земля и торф, крыша была покрыта высушенным вереском. Священник сразу понял, что опоздал. У погасшего очага на низком табурете сидел хозяин, обхватив голову руками. У спального шкафа[27] суетилась женщина, разворачивая грубую простыню. Возможно, гриншилский пастух и считался хорошим христианином, но в доме имелись вещи, совсем не относящиеся к Библии. У изножья постели стояла плошка с крупной солью, а изголовье венчали скрещенные ветки ясеня.
Женщина, жена пастуха с соседнего пастбища, заслышав шаги Дэвида, прервала свое скорбное занятие.
— Вот он, туточки, — запричитала она. — Ричи, пастор пришел. Горюшко горькое, сэр, не успели вы соборовать бедняжку Миррен. Час как отошла на небеса, уж как дохала-задыхалася — и угасла. Тело я подготовила, теперича покойницу обряжаю: как уж Миррен это бельишко любила, чистым держала, ореховыми веточками да розмарином перекладывала. Подите поближе, сэр, гляньте, как все ладно. Прям будто смерть ее не коснулася, тихохонькая лежит, как ребятёночек. А хорошавушка-то какая, не было у Руда никого ее пригожей.
Щеки покойной напоминали воск, на глазах лежали монеты, отчего лицо приобрело сходство с голым черепом. Болезнь истончила черты; нос, подбородок и очертания лба казались вырезанными из слоновой кости. Дэвид редко сталкивался со смертью, но нахлынувшее было отвращение быстро сменилось невыносимой скорбью. Он едва слышал стрекотню жены пастуха.
— Трудилася рук не покладая, а нонче с легкою душою отправилася на свиданье с Господом. Ох, будь благословен ее путь в тамошний край. Бывали деньки, когда она думала, что помрет, оставит Ричи. «Элспет, — говаривала мне, — как же бедолага жить-то без меня станет?» А я ей в ответ: «Миррен, подруженька ты моя, велик Господь и милосерд, огородит Ричи от бед и напастей. Живут же птички небесные», — ответствовала ей я.
Дэвид подошел к вдовцу, все еще сидящему на скамеечке у очага, и положил руку ему на плечо. Мужчина был подавлен обрушившимся горем.
— Ричи, — обратился к нему священник, — я не успел помолиться вместе с Марион, но могу помолиться с тобой.
Он начал произносить молитву, такую, как обычно, состоящую не из мозаики обрывков Писания, а понятную всем, и пока он говорил, плечо под его рукой задрожало, точно от рыданий. Дэвид был искренен в своем обращении к Богу, он долго ехал сквозь живой, цветной мир, но оказался в холодной и мрачной обители смерти. Ему было жаль многолетнего, но рассыпавшегося в прах семейного счастья и оставленного в одиночестве старика. Когда он закончил, Ричи оторвал руки от лица, и глаза, до этого пустые и сухие, затуманились слезами.
— Я не ропщу, — сказал пастух. — Бог дал, Бог взял, и я благословляю Его имя. Речено у Апостолов: Миррен ушла к Христу, в лучший мир. Иной раз сиживали мы с нею с пустыми закромами, ветер и сырь пробивались сквозь стены, огонь никак не хотел разгораться — голодовали мы и дрогли. Но Миррен больше не будет голодать, попала она под надежную защиту и славно отужинает за Господним столом. Но все же, сэр, желается мне, чтоб была на то Божья воля и я отправился в тамошний край об руку с нею. Я старик, дитяток у нас нету, и до конца дней слоняться мне, как зверю дикому, по этой земле. Господь меня еще не скоро приберет.
— Замыслы Божии всегда верны и справедливы. Если Он пощадил тебя, Ричи, значит, есть у Него для тебя работа на этом свете.
— Не ведаю я, о чем вы. Тяжко мне, ногами скорбному, ходить по косогорам, да и ничегошеньки мне не осталося, опричь моих овец. Они ягнятся, надлежит их подстригать да резать, вот и все труды, припасенные для меня Богом.
— К чему бы ты ни приложил руку, во всем замысел Господень, лишь бы в душе жил страх пред Ним.
— Видать, так и есть, сэр. — Мужчина поднялся с табурета, оказавшись широким в кости, но тощим и очень сутулым. В зыбком свете он внимательно посмотрел на священника. — Вы вельми юны для пастора. Но я всею душою был за вас, сэр, зане проповеди ваши бойки да мощны, что тот вихрь. Помню, повторял я их для Миррен… От них на душе становилось тепло… верно, это потому как голос у вас молодой. Ведь вас Джонни Дау сюды кликнул. Благодарствую, что поспешили. Жаль… жаль, не увидали вы Миррен живою… А покуда не уехали, есть у меня челобитье: благословите сей разрушенный дом и старика с Христом в сердце, но с мятежною душою.
Когда Дэвид уходил, ему показалось, что пастух поднял руку, словно сам благословлял его.
* * *Луна висела над долиной, озаряя ее желтым светом и смягчая очертания гор между Рудом и Алл ером. В воде плясали блики, и виделось, будто на отмелях серебряные рыбки преследуют золотых. Сердце молодого человека разрывалось от случившегося. Смерть идет след в след с людьми, подкарауливая за каждым углом, нашептывая на ухо в кирке и на рынке, тихонько подсаживаясь к ним у их же очага. Скоро и гриншилский пастух ляжет рядом с женою, а еще чуть-чуть — и его собственное крепкое тело станет горсткой праха. Какой же слабой и хрупкой виделась жизнь в той бедной хижине по сравнению с великим, полным движения миром лесов и холмов и его невозмутимым существованием. Но именно люди были зеницей ока Господня. В хрупкости разбитых человеческих сердец заключалась вечная жизнь Искупителя. «Ты, Господи, — повторял Дэвид про себя, — основал землю, и небеса — дело рук Твоих; они погибнут, а Ты пребываешь; и все обветшают, как риза, и как одежду свернешь их, и изменятся; но Ты тот же, и лета Твои не кончатся»[28].
Но как только дорога пошла по березовой роще, настроение Дэвида приобрело неуловимо языческий оттенок. Он не мог не поддаться энергии молодой крови, бегущей по телу, немало оживленной пребыванием в долине детства. Смерть есть мерило всего, но юности так далеко до смерти… Приглушенные тона и изящество пейзажа, линии холмов, стертые лунной дымкой, ударили в голову, как вино. То был мир преображенный и зачарованный. Слева темным пятном раскинулся Меланудригилл, как паук, натянувший сети над нагорьем и лощинами, но впереди и справа все сияло золотистым светом. Он ехал в родные края, и они встречали его с распростертыми объятиями. «Salve, о venusta Sirmio»[29], — закричал он, и сова заухала в ответ.
