Джон Гришэм - Покрашенный дом
Обзор книги Джон Гришэм - Покрашенный дом
Джон Гришэм
Покрашенный дом
Моим родителям Уиз и Биг Джону с любовью и восхищением
Глава 1
Люди с гор и мексиканцы появились в наших местах одновременно. Это было в среду, в начале сентября 1952 года. «Кардиналз» на пять игр отставали от «Доджерс», а до конца сезона оставалось всего три недели, так что положение казалось совершенно безнадежным. А вот хлопок поднялся высоко, он доставал уже до пояса моему отцу и был выше меня, и можно было слышать, как отец с дедом перед ужином шепотом произносили слова, которые у нас редко услышишь: урожай «может оказаться хорошим».
Они были фермерами, работящими людьми, склонными к пессимизму только при обсуждении погоды или видов на урожай. То слишком много солнца, то слишком много дождей, то опасность, что зальет все низины, то цены на семена и удобрения лезут вверх, то рынок лихорадит… А в самые лучшие дни мама всегда тихонько говорила мне: «Не беспокойся. Эти мужчины всегда найдут о чем поволноваться».
Паппи, мой дедушка, волновался насчет оплаты наемных рабочих — мы как раз поехали их набирать из людей с гор. Им платили с каждой сотни фунтов собранного хлопкового волокна, и в прошлом году, он говорил, плата была доллар пятьдесят центов за сотню фунтов. А нынче прошел слух, что какой-то фермер за Лейк-Сити уже предлагает по доллару шестьдесят.
Эта мысль все время занимала его, пока мы ехали в город. Он вообще-то никогда не разговаривал, когда сидел за рулем, потому что, как говорила мама, сама едва умевшая водить машину, он очень боялся механизированного транспорта. Грузовичок-пикап — «форд» 1939 года выпуска был нашим единственным средством передвижения, если, конечно, не считать старого трактора «Джон Дир». Особых проблем это не создавало, если не считать воскресений, когда мы все отправлялись в церковь: мама и бабушка в своих воскресных нарядах уютно устраивались спереди, а мы с отцом ехали сзади, в кузове, в облаке пыли. Современные машины с кузовом седан в сельских районах Арканзаса тогда были редкостью.
Паппи тащился со скоростью тридцать семь миль в час. У него была своя теория, что для любого автомобиля существует некая оптимальная скорость, при которой он ездит наиболее эффективно и экономично, и он уже давно — неким не совсем понятным способом — определил, что для его старого грузовичка эта скорость составляет тридцать семь миль в час. Мама говорила (мне), что это довольно нелепо. И еще она говорила, что они с отцом однажды поссорились, споря о том, не следует ли пикапу ездить быстрее. Но отец редко садился за руль, и если я случайно ехал вместе с ним, он всегда держал скорость в тридцать семь миль в час — из уважения к Паппи. Мама говорила, что сильно подозревает, что когда он один, то ездит гораздо быстрее.
Мы свернули на шоссе 135, и, как всегда, я стал внимательно наблюдать, как Паппи переключает передачи — медленно выжимает сцепление, осторожно перемещает рычаг переключения скоростей на рулевой колонке, — пока грузовичок не наберет нужную скорость. Потом я наклонился влево, чтобы посмотреть на спидометр: да, скорость была тридцать семь в час.
Шоссе 135 идет совершенно прямо через равнинные фермерские земли арканзасской дельты. По обе его стороны, насколько хватает глаз, поля сплошь белые — это созревает хлопок. Время сбора урожая — замечательный период для меня, потому что школа закрылась аж на два месяца. А вот для дедушки это время бесконечных забот и треволнений.
* * *Справа, на поле Джордана, мы заметили группу мексиканцев, собиравших хлопок возле дороги. Согнувшись пополам, с мешками для волокна, болтающимися сзади, они беспрерывно двигались вперед, ловко орудуя руками среди стеблей и срывая хлопковые коробочки. Паппи крякнул. Он не любил Джорданов, потому что те принадлежали к методистской церкви, да к тому же еще и болели за «Кабз». Теперь же, увидев, что они уже успели нанять рабочих к себе на ферму, он получил еще одну причину их не любить.
От нашей фермы до городка было меньше восьми миль, но при скорости в тридцать семь миль поездка занимала двадцать минут. Всегда те же самые двадцать минут — даже при незначительном движении по шоссе. Паппи не считал нужным обгонять медленно ползущие впереди него машины. Конечно, самым медленно ползущим был он сам. Недалеко от города Блэк-Оук мы нагнали трактор с прицепом, заполненным снежно-белыми горами только что собранного хлопка. Передняя его половина была закрыта брезентом, а в задней его части, во всех этих горах хлопка, весело прыгали близнецы Монтгомери, мои ровесники. Увидев нас внизу под собой, они перестали прыгать и замахали нам руками. Я им тоже помахал, а дедушка не стал. Когда он вел грузовик, он никогда никому не махал и даже не кивал в ответ на приветствия; а все потому, как утверждала мама, что просто боялся снять руки с руля. И еще она говорила, что люди между собой обзывают его грубияном и считают высокомерным и заносчивым. А по-моему, его вообще не интересовало, что о нем говорят и какие сплетни распространяют.
Мы ехали за прицепом Монтгомери, пока он не свернул к хлопкоочистительному джину. Прицеп тащил старый трактор Монтгомери, «Мэсси Харрис», а управлял им Фрэнк, самый старший из ребят этого семейства; его поперли из пятого класса школы, и в церкви все считали, что его скоро ждут крупные неприятности.
Тут шоссе 135 перешло в Мэйн-стрит, и мы ехали по ней все то время, пока не выбрались из Блэк-Оука. Проехали мимо местной баптистской церкви — это был тот редкий случай, когда мы не остановились здесь, чтобы прослушать службу. Все магазины, лавки, конторы, церкви и даже школы городка выходили на Мэйн-стрит, так что по воскресеньям транспорт здесь двигался сплошным потоком, бампер в бампер, — все окрестное сельское население толпами стекалось в город за покупками. Но нынче была среда, так что когда мы добрались до места, то запросто припарковали грузовик напротив бакалейной лавки Попа и Перл Уотсон, прямо на Мэйн-стрит.
Я ждал на тротуаре, пока дедушка не кивнул мне, указав на лавку. Это был знак мне — войти внутрь и купить сладкий рулет в кредит. Он стоил всего один цент, но никогда не было известно заранее, будет ли мне разрешено его купить, всякий раз когда мы приезжали в город. Иной раз мне так и не удавалось дождаться этого кивка, но я все равно заходил в лавку и слонялся возле кассы, пока Перл не совала мне тайком этот самый рулет, причем каждый раз обязательно строго настаивала, чтобы я ничего не говорил дедушке. Она его боялась. Илай Чандлер был человеком бедным, но чудовищно гордым. Он бы скорее умер с голоду, чем принял милостыню, в перечень которой, по его мнению, входил и сладкий рулет. Он бы отлупил меня своей палкой, если б узнал, что я взял кусочек рулета, так что Перл Уотсон не составляло труда заставить меня молчать об этом.
Но на этот раз он кивнул мне. Перл, как обычно, протирала прилавок, когда я вошел и неуклюже поздоровался. Потом сцапал кусок рулета из банки, стоявшей рядом с кассовым аппаратом. Потом поставил в книге учета свою подпись, уже хорошо отработанную. Перл с интересом проинспектировала результаты моих трудов.
— Все лучше и лучше, Люк, — сказала она.
— Ага. Неплохо для семилетки, — ответил я. С подачи мамы я уже года два тренировался в написании своей фамилии скорописью. — А где Поп? — спросил я затем. Эти двое были единственные взрослые из всех моих знакомых, кто всегда настаивал, чтобы я называл их просто по имени, правда, только в лавке, когда нет посторонних. Если заходил какой-нибудь покупатель, они тут же превращались в мистера и миссис Уотсон. Я никому об этом не рассказывал, кроме мамы, а та сказала, что, по ее твердому убеждению, никто другой из детей такой привилегии не имеет.
— Он в задней комнате, товар раскладывает, — ответила Перл. — А где твой дед?
Истинным жизненным призванием Перл было отслеживать все передвижения жителей городка, так что на любой вопрос она всегда отвечала собственным вопросом.
— Он пошел в «Ти шопп», посмотреть, что там за мексиканцы приехали. А можно мне пойти к Попу? — спросил я, в свою очередь, твердо намереваясь забить ее вопросы своими.
— Лучше не надо. А вы в этом году и людей с гор нанимать будете?
— Ага, если найдем. Илай говорит, что их нынче мало приезжает, меньше, чем раньше. И еще он думает, что они все какие-то чокнутые. А где Чамп? — Чамп был старый бигль, который вечно вертелся у ног Попа.
Перл всегда улыбалась, когда я называл дедушку по имени. Она уже собиралась задать мне очередной вопрос, когда звякнул маленький колокольчик над дверью, а дверь отворилась и захлопнулась обратно. В лавку вошел настоящий мексиканец. Он был один и вел себя очень скованно, как и все они, когда встречаешь их в первый раз. Перл вежливо кивнула новому покупателю.
А я заорал:
— Buenos dias, senor![1]
