Петр Краснов - Белая свитка (сборник)
Сейчас же за митрополитом в барак вошел пожилой человек в белом крестьянском кафтане, при револьвере и шашке. «Штаб-офицерский тип», — заметил про него тихонько Гашульский Бархатову. Он попросил освободить середину барака. Красноармейцы принесли длинные, простые, из досок сколоченные столы, накрыли их чистыми, еще в накрахмаленных складках скатертями, расставили белые, фаянсовые, хорошего фаянса приборы, и «штаб-офицерский тип» громко объявил:
— Господа! Прошу откушать. Ваше высокопреосвященство, благословите трапезу.
Все эти люди давно, — добровольно или прислуживаясь к новой власти, — стали атеистами. Они не знали, как стоять и что делать, когда смущенный Владыка в голове стола читал «Отче наш» и благословлял «яства и пития сии»…
Яства состояли из прекрасных «ленивых щей» с кусками мяса и великолепной гречневой кашей, из отбивных телячьих котлет с макаронами и густого яблочного киселя с малиновым сиропом. По части питии был только домашний хлебный квас.
Ворович, сидевший рядом с Гашульским, шепнул ему:
— Как вы думаете, Михаил Данилович, не отравят они нас гуртом? Чего бы проще.
Гашульский пробурчал в ответ раздраженно:
— Не беспокойтесь, не отравят. Не коммунисты.
Несмотря на то что в бараке за столами сидело около трехсот человек «высшего» Ленинградского общества, головка управления городом и губернией, кругом было тихо. Звенели тарелки, ложки, ножи и вилки, иногда тут или там чуть вспыхнет негромкий разговор и смолкнет. Только слышны отдельные короткие замечания:
— Товарищ, передайте хлеб.
— Гражданка, угодно квасу?.. Хороший квас.
Бархатов разглядывал всех сидевших за столами. Он обратил внимание на то, что красных командиров здесь не было совсем. Была администрация. Была еще милиция, ее начальство: — Андреев, начальник резерва, Соколов, начальник караульной команды, Трей, командир эскадрона, все начальники районов. Были начальники исправительных домов, уполномоченный комиссара финансов, фининспекторы, заведующие кассами… Был скромный, подавленный всем происходящим Алексеев от управления городских железных дорог…
Еще заметил, оглядывая собравшихся за столом, Бархатов, что евреев здесь тоже не было совсем. Не было, например, ни Зондовича, ни Зильберталя, а был их помощник, Замешаев.
Против Бархатова сидели ректор университета и профессора. При блеске ярких электрических лампочек, не прикрытых абажурами, как-то особенно резко бросались в глаза бедность их платья и изнуренная вялость старых лиц. Старик Мушкетов, ректор Горного института, был повязан рваным шерстяным шарфом, и старое пальто его носило следы ожогов о раскаленную буржуйку. Академик Карпинский, сидевший рядом с Бранденбургом, ел жадно. Видимо, он давно не видал ни мяса, ни каши. Бородин, Вернадский, Карпинский, Костычев, Платонов — весь цвет русской науки сидел за этим столом и, казалось, чувствовал себя неловко, точно смущался своих ветхих, изорванных костюмов. Все порой беспокойно озирались и, видимо, боялись говорить между собою.
Бархатов видел на другом конце стола представителей почты, телеграфа, транспорта. Он узнал Клааса, редактора «Красной Газеты», Волоцкого, редактора «Красной Звезды», Флаума, редактора «Ленинградской Правды»… Даже «Молодая Гвардия» имела здесь своего представителя.
Еще дальше видел Бархатов Царькова и Подпалова от управления Госоперы. Он видел, как смущенно озиралась артистка Ведерникова, а Кузнецова, держа в руках косточку котлеты, жадно обсасывала ее. Накрашенные балетные, Даранович и Глюком, улыбались привычно деланными улыбками. Но ни улыбки, ни подмазанные глаза не могли скрасить обшарпанную ветхость их старомодных шубок.
Это была вся «знать» Ленинграда, его головка, его мозг и периферическая нервная система. Невольно Бархатов задумался над бедным, неопрятным и загнанным видом этого мозга города.
«Это, пожалуй, ничего, что из-под расстегнутого пальто Бранденбурга видны засаленная толстовка и давно немытая фуфайка… Ничего, что Кузнецова ест руками, а Глюком имеет вид потрепанной богаделки. Это все внешность. Ужасно то, что Бранденбург сквозь круглые очки осматривает мутными серыми выпуклыми глазами всех и в этих глазах животный страх ошибиться и прислужиться не тому, кому нужно… Ужасно то, что Кузнецова, и Глюком, и все, все они готовы улыбаться кому угодно. Любому палачу, вору, мерзавцу»…
Может быть, в первый раз с тех пор, как это совершилось, Бархатов, оглядывая эту ленинградскую знать, понял, в какой ужасный тупик моральной нищеты загнал их всех коммунизм.
Он взял чистую, накрахмаленную салфетку и вытер ею рот. Потрогал задумчиво скатерть, подержал хорошую, тяжелую вилку. Потом шепнул соседу, Гашульскому:
— Вас, Михаил Данилович, не поражает эта организация? Устроить в лесу барак, провести электричество, привезти все это… Откуда они достали? Триста, я думаю, приборов… Устроить походный в лесу обед… Это, Михаил Данилович, Наполеоновский гений… Помните наши времена?.. Митинги по двое суток и пустой чай из облепленной грязной железной кружки, что одолжит красногвардеец. Вот это организация. Что вы думаете?
— Я думаю, Николай Павлович, что нам придется покориться этой организации… Для блага России.
Бархатов долго, с недоумением смотрел на Гашульского. Потом прошептал сам себе, точно не поняв и желая усвоить, эти три слова, так странно и неожиданно звучащие среди них:
— Для блага России.
15После обеда красноармейцы убрали столы и поставили скамьи рядами, как бы готовя барак для спектаклей или для лекции.
«Штаб-офицерский тип» попросил занять места.
Расселись по скамьям. Дело привычное… А дальше выбирать председателя, президиум, секретаря, писать бумажки, считать голоса… Выкликать кандидатов. А потом речи, споры в порядке дискуссии.
Однако вместо этого в барак вошел скромно, но чисто, по-заграничному, одетый человек. Он был высок и худощав. На голове мягкая шляпа бронзового плюша. Длинное узкое пальто. Очень бледное, с бледностью монаха, аскета, пожалуй — йога лицо. Светлые, цвета соломы, волосы, небольшие усы, бородка клинушком. Очки, смягчающие огонь глаз. Ведерникова шепнула Кузнецовой:
— Помните, в Александрийском театре так играли либеральных земцев…
— Скорей, дядя Ваня… — сказала Кузнецова.
— Нет, вы посмотрите. Глаза… В них сила. Это не дядя Ваня.
Академик Бранденбург поспешно и растерянно говорил на ухо Воровичу:
— Что же это, гражданин? Я его знаю… Он эмигрант… Он в двадцать втором году бежал от расстрела. Это московский профессор… Иван Александрович. — Бранденбург, нагнувшись к Воровичу, шепнул ему фамилию. — Я же его, как себя, знаю… Вы должны его арестовать. Эти годы он за границей… в Берлине… настойчиво работал против советской власти… Как он сюда попал?.. Эмигрант…
