Рихард Дюбель - Кодекс Люцифера
– Хороший знак, – прошептал он в полный голос. Священник, в чье ухо он шептал, зажмурился от боли. – Мы чуть было не забыли спросить об этом. И скольких ты выбрал, добрый человек?
– Две дюжины, святой отец.
– Две дюжины, – одобрительно кивнул Папа Климент Коленопреклоненный мужчина что-то сказал. Отец Эрнандо заметил со своего места, что у того горят уши.
– А?
– Он говорит, их трое, святой отец. Всего трое, но, тем не менее…
Папа Климент улыбнулся просителю с высоты своего трона.
– Ты привел нам трех божественных творений, сын мой? Да пребудет с тобой благословение Господне.
– Не совсем, святой отец, – заявил второй священник с равнодушным выражением лица. – Он не привел с собой мальчиков. Речь идет совершенно о другом: священник деревни, старостой которой является этот добрый христианин, над мальчиками…
– Точно, – прервал его Папа. – Было бы так по-христиански, если бы каждая добрая община отправляла сюда, в Рим, своих многообещающих мальчиков. – Он наклонился к другому священнику. – Запиши этот случай, мой милый. Мы собираемся издать декрет.
– Как прикажете, святой отец.
Папа Климент снова перевел взгляд на стоявшего перед ним просителя и улыбнулся.
– Три – очень хорошее число, сын мой. Разумеется, четыре было бы лучше, не говоря уже о двух дюжинах.
– Святой отец, – заявил священник, выступавший в роли переводчика, – позвольте мне еще раз привлечь ваше внимание к тому, что этот человек принес сюда жалобу на священника своей деревни и обвиняет его в чудовищном преступлении, в том, что тот несколько лет совершал по отношению к трем мальчикам…
– Бог любит музыку, – прервал его святой отец. Он продолжал улыбаться просителю. – Бог любит высокие голоса. Ведь он гораздо лучше слышит их, чем низкие.
«Бог, – подумал отец Эрнандо. – Не кто иной, как Он. Он слушает нас и радуется высоким голосам. Ну разумеется». С каждым долетевшим до его слуха предложением он все сильнее падал духом.
– Музыка! – продолжал Папа. – Но осмотрелся ли ты уже в церквях здесь, в Риме, сын мой? Слышал ли ты ликование? Монахини, куда они только смотрят?! Почти ни единой мужской души, поющей «Господи, помилуй», ну и что же? Слышно только «бум-бум-барабум-бум» – как будто Господь в состоянии это разобрать! – Папа Климент удрученно покачал головой, его vittae захлопали в воздухе. – Медведь в лесу, и тот издает более прекрасные звуки. – Он повернулся к священнику, стоявшему слева. – Так ты говоришь, две дюжины, любезный?
– Не совсем точно, святой отец.
– Точно, а? Господь Бог благосклонно смотрит на нас с небес.
– Что касается дела этого человека… – сказал второй священник, – то он уже обращался к епископу своей епархии, но не получил никакой помощи. Он прибыл сюда, твердо веруя в понимание и помощь Святого престола.
– Точно, – повторил Папа Климент. – Только мальчики обладают теми голосами, в исполнении которых Господь желает слушать песнопения. Мальчики… – Он улыбнулся, пожимая плечами. – Но ведь из мальчиков вырастают мужчины, верно? И перезвон колокольчиков превращается в медвежий рык. Однако нам известно, как мы можем помешать этому, сын мой, и мы благодарим тебя от имени трех созданий, которых ты хочешь отдать нам, за то, что ты спадешь их от судьбы, которая в противном случае была бы им уготована. – Папа благосклонно улыбнулся. Он сложил большой, указательный и средний пальцы правой руки так, словно держал кончиками пальцев крохотный инструмент, и сделал два резких движения, будто вырезал на чем-то крест. – Вот такое крохотное вмешательство – и милость Господня, и восхваление Бога на всю жизнь!
Яички отца Эрнандо, при виде движений рук Папы вжавшиеся в низ живота, похоже, решили остаться там навсегда. Мышцы живота сжимались с такой силой, что причиняли боль. Ему пришлось приложить немало усилий чтобы лицо его по-прежнему ничего не выражало. Он услышал, как стоявший на коленях у трона Папы мужчина невольно заскулил.
– Эти три создания ждут на улице, сын мой? Позови их сюда. Я уверен, – приветливый взгляд натолкнулся на отца Эрнандо, – что каждый с радостью подождет, если речь идет о том, чтобы приветствовать будущих глашатаев Божьего восхваления!
– Святой отец! – воскликнул священник-переводчик, и теперь уже при всем желании нельзя было сказать, что он шепчет. – Святой отец, этот человек просит совета и помощи, потому что в его деревне трое мальчиков обвиняют священника в том, что он много лет насиловал их!
Папа Климент посмотрел на него. Изогнутые брови взметнулись вверх, достигнув тиары. Взгляд его метался от просителя к священнику и назад.
– Если дело обстоит таким образом… – начал он. Неожиданно его лицо просияло. – Тогда, сын мой, будет еще лучше, если ты пришлешь нам этих троих. Наши хирурги возьмутся за них, и тогда не останется ничего, что бы напоминало им о том, что они Божьего человека – непреднамеренно, в этом я уверен, ведь мальчики – невиннейшие дети Божьи! – совратили с пути истинного. Все, что будет их ожидать, – это музыка и колокольный перезвон чудеснейших песен. Иди с миром, сын мой. Да пребудет с тобой Бог.
Нетвердой походкой проситель прошел мимо отца Эрнандо – седовласый сутулый, так и не снявший плащ и сапоги человек с небритыми щеками, от которого исходил запах длительного путешествия. Эрнандо видел, как блестят слезы в глазах мужчины; он, спотыкаясь, вышел на улицу, не глядя ни на кого вокруг. Отец Эрнандо сглотнул. Когда он снова посмотрел вперед, то увидел доброжелательное ожидающее лицо Папы и равнодушные мины священников слева и справа от него. Пришел и его черед.
Он тщательно продумал, что будет говорить. Еще сидя келье, он молился, шептал и жестикулировал, взвешивая каждое слово. Он исходил из того, что времени на прошение будет немного, а ему нужно до конца рассказать то, что он хотел сообщить Папе, прежде чем советники прервут его или отвлекут внимание святого отца. Он наблюдал за Папой Климентом пару раз еще тогда, когда тот был кардиналом Ипполито Альдобрандини, и, видя его молчаливость, спокойные жесты и долгий пристальный взгляд, решил, что тот здравомыслящий спокойный человек. Он и думать не мог, что причина молчаливости лежала в том, что кардинал Альдобрандини даже не догадывался, о чем идет речь; его спокойствие исходило из того, что он ни разу не слышал, как окружающие горланят песенки, в которых высмеивают его фамилию; а его долгие пристальные взгляды означали только, что его преосвященство спрашивал себя, обращается к нему глядящий на него кардинал или просто пытается выковырять застрявшие в зубах остатки пищи: «Простите, ваше преосвященство, вы что-то сказали? – Нет-нет, ваше преосвященство, я просто жую».
