Время умирать. Рязань, год 1237 - Баранов Николай Александрович

Увидев боярина, Евпраксия удивленно распахнула свои громадные черные глаза, но ни испуга, ни замешательства в них Ратьша не заметил. Княжна опустила ноги на пол, села на краю ложа, спросила чуть хрипловато:

– Ратислав? Зачем ты здесь?

Лицо Евпраксии было бледно, скулы заострились, глаза запали, под глазами залегли тени. При виде любимого лица с печатью перенесенных страданий сердце Ратьши екнуло от жалости и нежности. А еще куда-то улетучилась вся безумная храбрость, подвигнувшая его нарушить все обычаи и прийти сюда. Да и зачем он сюда пришел? Теперь и сам не понимал.

Слова не шли из сжатого горла. Он молча стоял и смотрел на княжну, решив хотя бы насмотреться напоследок, раз уж все равно пришел. На переносице Евпраксии появилась легкая морщинка, а в глазах засветилось понимание. Встав с кровати, она легко, словно танцуя, подошла к Ратьше почти вплотную, уставилась снизу вверх своими глазищами в его глаза. Тот трепещущими ноздрями втянул неповторимый запах ее волос и тела. Голова закружилась, и ему пришлось напрячь всю волю, чтобы тут же по-медвежьи не заключить княжну в объятия. Помогло и то, что она легонько качнула головой и чуть отстранилась. Головокружение прошло, но язык Ратьше по-прежнему не повиновался. Тогда слово сказала Евпраксия. Опять слегка подавшись к нему, спросила:

– Любишь?

Ратислав стоял болван болваном, не в силах даже кивнуть.

– Любишь… – теперь уже не спрашивала, а утверждала Евпраксия. – И любишь давно. Я видела. Ведь так?

Наконец-то оторопь, напавшая на Ратьшу, немного отступила, и он смог кивнуть.

– А как же Федор? – В глазах княжны появилась непритворная боль. – Ведь он был друг тебе, почти брат…

– Федор мертв, – кое-как совладал с голосом Ратислав.

– Мертв… Мертв… – словно пробуя слово на вкус, почти прошептала Евпраксия. – Но ведь ты любил меня и когда он был жив. Ведь так?

– В те времена я запрещал себе об этом думать, – прохрипел Ратьша. – Но теперь он мертв, и я хотел, чтобы ты знала о том. О том, что люба мне…

– А ведь я просила тебя тогда, чтобы ты сберег моего Федора, – каким-то странным голосом напомнила Евпраксия и, подойдя совсем близко, провела кончиками пальцев по щеке Ратислава.

Сердце Ратьши глухо забилось. Он молчал, не зная, что сказать в свое оправдание. Но Евпраксия, похоже, и не ждала от него никаких слов. Немного помолчав, она заговорила снова:

– Мне рассказали. Потом, когда я смогла хоть что-то услышать. Рассказали, что ты ничего не мог сделать для его спасения. Это так?

Ратислав кивнул.

– Не мог…

Глаза ее заблестели от подступивших слез. Евпраксия моргнула. Слезы побежали из уголков глаз чистыми прозрачными ручейками. Она досадливо тряхнула головой, вытерла щеки ладонями, повернулась, сделала несколько шагов в сторону ложа, остановилась, вновь обернулась к Ратьше, спросила прерывающимся голосом:

– Так зачем ты пришел? Просто сказать, что любишь?

Ратьша переступил с ноги на ногу, кивнул.

– Только за этим? Больше ни за чем?

Новый кивок.

– Скромен ты, витязь. – В голосе княжны появилась легкая насмешка, отдававшая, впрочем, горечью. – И тела моего совсем не хочешь? Нисколечки?

Евпраксия подняла руки, крутнулась так, что подол сарафана, поднявшись колоколом, обнажил ее ноги выше щиколоток. Потом, покачивая бедрами, вновь подошла вплотную к Ратиславу, почти коснувшись холмами грудей его груди, глянула в глаза призывно.

– Так действительно не хочешь? Подумай. Вот ложе, вот я. Прислугу ты спровадил. Так как?

Кровь гулко стучала в висках Ратьши. Плоть требовала свое, но разум и взлелеянная им за последние годы любовь не воспринимали такую вот легко предлагающую себя княжну, вызывая чувство отторжения. Разум и любовь победили. Его потянувшиеся было для объятий руки сжали плечи княжны, отодвинули ее подальше.

– Опомнись, – хрипло произнес Ратьша. – Помни, кто ты есть. Блюди себя в память о Федоре, траур еще не закончился.

Лихорадочно блестевшие черные глаза вновь наполнились слезами. Евпраксия протяжно всхлипнула, уткнулась лицом в нагрудник панциря Ратислава и горько, словно обиженный ребенок, заплакала.

– Ну что ты, что ты, – сдавленным голосом начал уговаривать Ратьша, легонько поглаживая ее по плечам. – Все хорошо будет. Ну не плачь…

– Прости меня, Ратиславушка, – сквозь рыдания шептала княжна. – Прости меня, дуру. Я же совсем с ума здесь схожу в четырех стенах. То мертвый Федор мне мерещится, то татары ко мне и Ванечке руки тянут.

Она внезапно подняла голову, впилась глазищами, залитыми слезами, в лицо Ратьши, зашептала лихорадочно:

– А я домой хочу, Ратиславушка, домой. К теплому ласковому морю, жаркому солнцу. Домой, к матушке и батюшке. Подальше отсюда, от холода, снега, бревенчатых стен этих, от злых татар. Подальше…

Она снова уткнулась в грудь Ратьше, и плечи ее затряслись от рыданий еще сильнее. Ратислав легонько, чтобы не причинить боль, прижал ее к себе, погладил по спине, по волосам, бормоча какие-то слова утешения. Потом, когда рыдания немного стихли, подхватил легкое, словно пушинка, тело на руки и уложил на край кровати, налил из стоящего на столе кувшина воды в кружку, дал княжне напиться. Та прерывисто вздохнула еще несколько раз и затихла, ухватив обеими руками здоровенную ручищу Ратислава и прижав ее к щеке. Шепнула:

– Не уходи. Побудь еще хоть немного, Ратиславушка. С тобой хорошо, покойно.

– Я здесь, княжна, здесь. Никуда не ухожу. Не бойся.

Евпраксия глубоко вздохнула, еще сильнее сжала его руку, попросила:

– Ты ведь заберешь меня отсюда? Ведь правда? И мы поедем с тобой ко мне домой, к маме и папе. Они полюбят тебя. Правда-правда. Полюбят. Ведь получится так, что ты спас меня из этого страшного, окруженного врагами города…

Княжна замолчала, а спустя недолгое время Ратислав услышал ее ровное дыхание. Она спала спокойным сном. Может быть, в первый раз за весь этот прошедший страшный месяц.

Сколько так просидел на краю ложа, боясь пошевелить хоть пальцем руки, которую прижимала к щеке Евпраксия, он не знал. Дышал-то через раз. Смотрел и не мог насмотреться на милое, ставшее безмятежным во сне лицо. В себя его привел скрип двери и осторожные шаги. Ратислав повернул голову в сторону звука и увидел Пелагею, подходящую к ложу, диковато косящуюся на спящую княжну и сидящего рядом с ней боярина.

Бережно, стараясь не разбудить, Ратьша высвободил кисть руки из тонких пальчиков Евпраксии, поднялся навстречу княжичевой мамке, ухватил ее за плечо и вместе с ней направился к выходу из горницы. Выйдя в коридор и плотно прикрыв за собой дверь, он сказал обмершей от всего случившегося молодухе:

– Ничего с княжной у нас не было. Это запомни. Перуном и Христом клянусь. Просто поговорили о Федоре. Мне он тоже не чужой был. Поплакала Евпраксия, не без того. Но теперь успокоилась. Вишь, заснула даже.

– Вот и я дивлюсь, – торопливо закивала Пелагея. – Почитай с самой смерти супруга толком не спит княжна, а если и спит, так мечется вся, видно, сны дурные покоя не дают. А тут, поди ж ты, спит, как ангел.

– О том и говорю. – Ратьша помолчал чуть, потом добавил: – Но что был я здесь, знать никто не должен. Проболтаешься, не рада будешь, что на свет родилась. И девку сенную о том упреди. Поняла ли?

Пелагея испуганно прикрыла рот ладонью, не зная, что ответить.

– Поняла? – глухо рыкнул Ратислав и глянул на мамку взглядом, от которого слабели ноги и у видавших виды воев.

Та мелко закивала. На глаза навернулись слезы.

– Вот так. Девку упреди, не забудь. А лучше отошли куда подальше. Со стражником я сам разберусь, а больше никто ничего и не видал.

Ратислав повернулся, сделал шаг к лестнице, оглянулся на трепещущую в страхе Пелагею, добавил:

– Княжну с княжичем береги как зеницу ока.

Сказав это, он начал спускаться по лестнице. Поравнявшись со стражником, стоящим внизу и пялящимся на него с откровенным любопытством, буркнул: