Редьярд Киплинг - Ким
Носильщики поднимают «дули» и исчезают за кустами.
Лама поднимает руку в сторону Гималаев.
— Не среди вас, о благословеннейшие из гор, упала Стрела нашего Господа! И никогда уже мне не дышать вашим воздухом!
— Но ты в десять раз сильнее на здешнем хорошем воздухе, — сказал Ким, усталой душе которого были приятны плодородные, приветливые равнины. — Здесь или где-нибудь вблизи упала Стрела, да. Мы пойдем очень тихо, мили три в день, потому что поиски наши увенчаются успехом. Но мешок тяжел.
— Да, наши поиски увенчаются успехом. Я избег великого искушения.
Теперь они делали не более двух миль в день, и вся тяжесть перехода лежала на Киме — тяжесть старика, тяжесть мешка с пищей, со спрятанными в нем книгами, тяжесть лежавших у сердца документов, а также и всех подробностей ежедневной обыденной жизни. Он просил милостыню на заре, раскладывал одеяла, чтобы лама мог погрузиться в размышления, держал на коленях его усталую голову в полуденный зной, отгоняя мух, пока не начинала болеть рука, вечером снова просил милостыню и растирал ноги ламы, который вознаграждал его обещанием Освобождения сегодня, завтра или, самое позднее, послезавтра.
— Никогда не бывало такого челы. Временами на меня находит сомнение, лучше ли ухаживал Ананда за нашим Господом. А ведь ты сахиб. Когда я был еще силен — давно это было, — я забывал об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю, что ты сахиб. Как странно!
— Ты говорил, что нет ни черного, ни белого. Зачем ты мучишь меня этим разговором, Служитель Божий? Дай мне потереть тебе другую ногу. Это сердит меня. Я не сахиб. Я твой чела, и голова тяжела теперь у меня на плечах.
— Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения. Тогда ты и я, на отдаленном берегу реки, оглянемся на наши прежние жизни, как в горах мы смотрели назад на пройденное нами за день пространство. Может быть, и я был некогда сахибом.
— Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь в этом.
— Я уверен, что хранитель изображений в Доме Чудес был в своей прежней жизни очень мудрым настоятелем монастыря. Но даже его очки не могут заставить меня видеть. Когда я хочу смотреть пристально, падают какие-то тени. Ничего — нам знакомы все штуки этого бедного скелета — тень, сменяемая другой тенью. Я связан иллюзией Времени и Пространства. Сколько мы прошли сегодня телесно?
— Может быть, половину «коса». Три четверти мили. И переход был утомительный.
— Половину «коса»! А духом я прошел десять тысяч тысяч. Как все мы окутаны и связаны в этих бессмысленных вещах! — Он взглянул на свою худую, с синими жилками руку, для которой так тяжелы стали четки. — Чела, у тебя никогда не бывает желания покинуть меня?
Ким подумал о пакете в клеенке и о книгах в мешке с провизией. Если бы только какое-нибудь доверенное лицо могло передать их, в настоящее время ему было бы все равно, как ни разыграется Большая Игра. Он устал, голова у него была горяча, а выходивший точно из желудка кашель мучил его.
— Нет, — почти сурово проговорил он. — Я не собака или змея, чтобы кусать тех, кого научился любить.
— Ты слишком нежен со мной.
— И это неверно. Я поступил в одном деле, не посоветовавшись с тобой. Я дал знать женщине в Кулу через ту женщину, которая дала нам сегодня утром козьего молока, что ты несколько слаб и нуждаешься в носилках. Я мысленно упрекаю себя, что не сделал этого, когда мы пришли в Дун. Мы останемся здесь, пока не принесут носилок.
— Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты говоришь, но несколько болтлива.
— Она не станет утомлять тебя. Я позаботился и об этом. Служитель Божий, на сердце у меня очень тяжело от того, что я часто небрежно относился к тебе. — Истерическое рыдание вырвалось из его горла. — Я уводил тебя слишком далеко; я не всегда доставал тебе хорошую пищу; я не обращал внимания на жару; я разговаривал с прохожими в дороге и оставлял тебя одного… Я… я… Но я люблю тебя… и все это слишком поздно… Я был ребенок. О, зачем я не был взрослым!
Изнуренный напряжением, усталостью и несвойственной его возрасту душевной тяжестью, Ким упал к ногам ламы и разрыдался.
— К чему это все? — кротко сказал старик. — Ты никогда, ни на шаг не уклонялся с Пути Послушания. Небрежно относился ко мне? Дитя, я жил твоей силой, как старое дерево живет, опираясь о твердую стену. День за днем, с той поры, что мы начали спускаться с Шемлега, я отнимал у тебя силу. Поэтому ты ослабел не из-за своих грехов. Теперь говорит Плоть — глупая, бессмысленная Плоть. Не уверенная душа. Успокойся! Узнай, по крайней мере, дьяволов, с которыми ты борешься. Они землерожденные — дети иллюзии. Мы пойдем к женщине из Кулу. Она приобретет заслугу за то, что приютит нас, и в особенности за то, что будет ухаживать за мной. Ты будешь свободен, пока к тебе не вернутся силы. Я забыл о глупой плоти. Если кто-либо заслуживает порицания, я должен вынести его. Но мы слишком приблизились к вратам Освобождения, чтобы порицание могло угнетать нас. Я мог бы похвалить тебя, но для чего? Скоро, очень скоро, мы ни в чем не будем нуждаться.
И он ласкал и утешал Кима мудреными пословицами и умными изречениями, касавшимися маленькой, хорошо понятой им твари — нашей Плоти, которая, будучи только заблуждением, претендует на то же значение, как Душа, затемняя Путь и вызывая громадное умножение бесполезных искушений.
— Ну, давай говорить о женщине из Кулу. Как ты думаешь, она будет просить еще амулет для своих внуков? Когда я был молодым человеком — очень давно, — меня мучили разные болезни, и я пошел к одному настоятелю, очень святому человеку, искавшему истину, хотя я не знал этого. Сядь и слушай, дитя моей души! Когда я кончил свой рассказ, он сказал мне: «Чела, знай это. Много лжи на свете и немало лжецов, но нет больших лжецов, чем наши тела, за исключением их ощущений». Поразмыслив, я успокоился, и, по своей великой милости, он разрешил мне выпить чая в его присутствии. Разреши и ты мне выпить чая, потому что я чувствую жажду.
Ким, смеясь сквозь слезы, поцеловал ноги ламы и пошел готовить чай.
— Ты опираешься на меня телесно, Служитель Божий, а я опираюсь на тебя в иных отношениях. Знаешь ли ты это?
— Может быть, и угадал, — и глаза ламы блеснули, — это нужно изменить.
В это время с шумом и ссорами и вместе с тем с важным, торжественным видом появились слуги сахибы с любимым ее паланкином, присланным за двадцать миль все с тем же седым слугой. Когда носильщики дошли до длинного, белого, полуразрушенного дома за Сахаруппором, лама решил принять свои меры — переговорить о Киме со старухой.
После приветствий сахиба весело крикнула ему из верхнего окна:
