Мишель Зевако - Коррида
– Я все тебе расскажу, вот оно как! Но я еще не знаю, чем ты сможешь мне помочь. Я не придумал пока, как вытащить сеньора француза из монастыря Святого Павла. Я попытаюсь вес разведать. К тому же надо еще найти Жиральду, не забывай. Все это отнимет довольно много времени. Так что потерпи, скоро я все тебе расскажу.
Как убежденно он говорил! Как легко и плавно лилась его речь, как решительно он был настроен! Господи, разве можно было предпочесть ему кого-то другого?! Какой же слепой она была до сих пор!
Однако он все-таки пообещал ей вернуться. Значит, не все еще потеряно. Он наверняка вернется, он всегда выполнял все, что обещал ей. Стало быть, у нее оставалась надежда.
– Ступай же, Луис, и да хранит тебя Господь! – проговорила она очень тихо, и в ее взгляде мелькнула нежность.
Чико почувствовал в груди сладкое волнение. Луис – это было его имя. Хуана очень редко – точнее говоря, почти никогда – не называла его так. И с какой интонацией – мягкой, ласкающей – произнесла она его имя! Бедная Хуана очень хотела, чтобы он понял, как дорог ей!
На какое-то мгновение Чико смутно ощутил, что они оба избрали неверный путь. Одно слово, одно-единственное слово, сказанное в это мгновение, могло соединить влюбленных. Но малыш побоялся ошибиться, побоялся оскорбить девушку и, главное, побоялся, что покажется ей человеком, который злоупотребляет ее смятением; короче говоря, он не хотел выглядеть в ее глазах непочтительным и назойливым. Поэтому он собрался с силами и преодолел это искушение – на сей раз последнее.
А Хуана тем временем не сводила с него влюбленных глаз и еле сдерживалась, чтобы не обнять его. Однако же Чико ничего не заметил и ничего не понял. Он опять склонился перед девушкой и попрощался, с нажимом произнеся:
– До свидания, Хуана!
Еще доля секунды – и он бы ушел.
– И ты не поцелуешь меня на прощанье?
Этот крик вырвался у нее невольно. Ее силы были на исходе. Она вновь протягивала к нему руки.
На сей раз невозможно было ни усомниться, ни отступить.
Чико бережно коснулся горячими и сухими губами кончиков пальцев Хуаниты и тут же стремительно выбежал из комнаты.
Она долго стояла, устремив пристальный взор на дверь, за которой он скрылся, и в голове ее проносилось:
«Он едва притронулся к моей руке. А ведь прежде он бы простерся передо мною ниц и стал бы осыпать страстными поцелуями мои туфли, краешек юбки и руки. Сегодня он поклонился мне как галантный кавалер, которому известны все замысловатые правила учтивости. Он не любит меня… значит, он не полюбит меня никогда».
Она опустилась в кресло, обхватила голову руками и заплакала; она плакала беззвучно, долго, сотрясаясь от судорожных всхлипываний, и казалась маленькой девочкой, которую сильно и незаслуженно обидели.
Глава 14
УЗНИК
Пардальян ожидал, что его бросят в какой-нибудь подземный застенок. Он ошибся.
Комната, куда его привели четыре крепких монаха, коим было поручено стеречь пленника, оказалась светлой, чистой, просторной, с удобной мебелью – хорошая кровать, широкое кресло, сундук для одежды, стол, кувшин с водой, умывальный таз…
Если бы не толстые, переплетенные крест-накрест прутья на окнах, и не двойные запоры, украшавшие массивную дверь с квадратным отверстием посередине, то он мог бы, пожалуй, решить, что до сих пор находится в своей комнате в трактире «Башня».
Монахи-тюремщики сняли с него все путы и удалились, сообщив, что вскоре ему подадут ужин.
Естественно, первым делом Пардальян осмотрелся, чтобы хорошенько представить себе место пребывания, и быстро убедился в невозможности побега через дверь или окно. Тогда, поскольку он был весь в пыли и в крови, шевалье отложил на будущее поиски способов выбраться отсюда и усердно принялся приводить себя в порядок, в чем он весьма нуждался. Эта процедура позволила ему удовлетворенно отметить, что он получил всего лишь незначительные царапины.
Вскоре ему подали изысканный и роскошный ужин. Здесь были представлены в королевском изобилии вина лучших сортов Франции и Испании.
Будучи большим гурманом, Пардальян воздал ему должное, поскольку аппетит не покидал его даже в самых критических обстоятельствах. Однако, опустошая блюда и осушая бокалы, он не переставал обдумывать свое положение.
Он сразу заметил, что кушанья, поданные в блюдах из массивного серебра, были предварительно разрезаны. В своем распоряжении он имел только маленькую деревянную вилку, которая казалась очень хрупкой.
Ни ножа, ни обычной вилки – ничего такого, что в крайнем случае могло бы послужить оружием.
Эта мера предосторожности, а также заботы, которыми его окружали, и исключительная мягкость, с какой с ним обращались, казались ему весьма подозрительными. Пардальяна охватило неопределенное беспокойство.
Сразу после ужина шевалье стало безудержно клонить в сон. Одетый, он бросился на кровать и пробормотал:
– Странно! Почему же я так хочу спать? Черт возьми! Я ведь не пил лишнего. Наверное, это от усталости…
Проснувшись, Пардальян почувствовал себя совершенно разбитым. Голова болела еще сильнее, чем накануне. Его весьма удивило то, что он, раздетый, лежал в разобранной постели.
– Ох! Ну и напоили же меня! И однако я совершенно уверен, что не раздевался!
Вскочив на ноги, Пардальян пошатнулся от слабости. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.
Шевалье пошел, вернее, поплелся к медному тазу для умывания и погрузил лицо в холодную воду. Затем он распахнул окно, и ему стало немного лучше. Вспомнив о своих вчерашних подозрениях, Пардальян, недовольно бурча, потянулся к одежде.
– Ого, – улыбнулся он, – они были столь любезны, что заменили мои лохмотья совершенно новым костюмом.
С видом знатока Пардальян рассматривал и щупал свою обнову.
– Тонкое сукно, отличный темный бархат, простой и солидный. Да, они хорошо изучили мои вкусы, – бормотал он.
Тут Пардальян вспомнил о сапогах, принялся искать их и нашел возле кровати.
Взяв их в руки, он внимательно оглядел голенища и каблуки.
– Ага! Вот и разгадка! – воскликнул он со смехом. – Так вот зачем мне подсунули сонный порошок!
Шевалье держал свои собственные сапоги. Их, как видно, нашли достаточно приличными и не заменили, однако же тщательно почистили… а также сняли шпоры. Шпоры эти были весьма острыми и длинными, да к тому же сделанными из стали, Пардальяну вспомнился один из самых страшных эпизодов его жизни. Однажды он вместе с отцом, господином Пардальяном-старшим, был заперт в железной давильне. На шевалье тогда были шпоры, подобные этим. Он отцепил их от сапог и дал одну отцу: оба решили заколоться, чтобы избежать ужасной муки. С тех пор он презирал иные шпоры. Вероятно, о том, что такие шпоры могут в крайнем случае превратиться в кинжал, подумали и те, кто снял их, пока шевалье спал.
