Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
— Ах, Santa Maria![27] Что за мерзость эти северные страны! — сказал дрожащий голосок.— Ах, герцогство Мантуанское! Как бы мне хотелось быть там сейчас, добрый мой Граншан!
— Тише, тише, — проговорил в ответ старый слуга. — У парижских стен и особенно у стен церковных имеются кардинальские уши. Пришла ли ваша госпожа? Мой господин ждал ее у входа.
— Да, да, она уже в церкви.
— Слышите, бой у часов дребезжащий — это дурная примета.
— Они пробили час свиданья.
— По мне, они возвещают смерть. Но замолчите, Лаура, вот трое мужчин в плащах.
Они пропустили троих прохожих. Граншан последовал за ними, убедился, что они удаляются, и вернулся на прежнее место; он глубоко вздохнул.
— Снег холодный, Лаура, а я стар. Господин обер-шталмейстер мог бы выбрать другого слугу, чтобы стоять на часах, пока он занимается любовью. Это вам пристало носить записочки, ленты, портреты и прочие пустячки; ко мне следовало бы относиться с большим почтением, и господин маршал никогда бы так не поступил. Старые слуги внушают уважение к дому.
— Давно ли прибыл ваш господин, caro amico?[28]
— Э, cara, cara![29] Оставьте меня в покое. Мы мерзли здесь битый час, пока вы с госпожой соблаговолили явиться: за это время я успел бы выкурить три турецкие трубки. А теперь займитесь делом и поглядите, не бродят ли какие-нибудь подозрительные люди у других церковных дверей; нас всего двое часовых, а местность надо разведывать.
— Signor Jesu![30] И по такому холоду не с кем даже душу отвести! А моя-то бедная госпожа пришла пешком от Неверского замка. О любовь! Amore qui regna amore![31]
— Ну же, итальянка, поворачивайся, говорят тебе! Чтоб я больше не слышал твоего тягучего языка.
— О, господи Иисусе! Какой у вас сердитый голос, дорогой Граншан! Вы были куда любезнее в замке, Шомон, в Турени, когда говорили мне о черных miei occhi.[32]
— Замолчи, болтушка! Говорят тебе, твой итальянский язык годится лишь для канатоходцев, шутов да дрессировки собак.
— О, Italia mia![33] Послушайте меня, Граншан, и вы услышите язык божества. Будь вы галантным homo[34], как тот, кто написал эти стихи для Лауры, вроде меня…
И она стала напевать вполголоса:
Lieti fiori е felici, е ben nate erbe
Che Madonna pensando premer sole,
Piagga ch'ascolti sue dolci parole
E del ben piede alcun vestigio serde[35]
Старый солдат не привык к женскому обществу; обычно, когда с ним заговаривала женщина, он отвечал ей тоном, в котором слышалась и неуклюжая любезность, и дурное расположение духа. Однако на этот раз итальянская песенка, по-видимому, растрогала его, и он принялся крутить ус, что было у него признаком смущения и растерянности; он издал даже какой-то хриплый звук, похожий на смешок.
— Это довольно мило, черт возьми! — сказал он. — Стихи напомнили мне осаду Казале; но помолчи, плутовка; я еще не видел аббата Кийе, и это меня беспокоит; верно, он пришел сюда задолго до наших влюбленных…
Лаура, которая боялась идти одна на площадь Святого Евстафия, уверила его, что аббат давно пришел, и продолжала:
Ombrose selve, ove percote il sole
Che vi faco'suoi raggi alti e superbe[36]
— Гм, — проворчал старик, — ноги у меня в снегу, а в уши попадает капель; мне холодно, и на душе скребут кошки, ты же поешь мне о фиалках, о солнце, мураве и любви — замолчи!
И, углубившись под колоннаду, он опустил свою седую голову на руки и застыл в неподвижности. Лаура не посмела больше его тревожить.
В то время как горничная разговаривала на улице с Граншаном, юная, трепещущая Мария робко отворила церковные двери; за ними стоял переодетый Сен-Мар, который уже давно нетерпеливо ждал ее. Едва увидев юношу, она поспешно, не снимая бархатной маски, прошла в глубину церкви и укрылась возле исповедальни, а Анри между тем тщательно закрыл входную дверь. Убедившись, что ее нельзя отпереть снаружи, он подошел к Марии и, по своему обыкновению, преклонил колена в месте, предназначенном для покаяния. Сен-Мар явился в церковь со своим старым слугою за час до Марии и нашел дверь отпертой — условный знак, что аббат Кийе, его духовник, находится в исповедальне. Но, опасаясь какой-нибудь досадной случайности, он стал ждать Марию неподалеку от входа и даже не покинул своего поста, чтобы поблагодарить славного аббата за исправность. Тот был для него вторым отцом, хоть и не обладал родительской властью, и Анри держался с ним запросто.
В старой приходской церкви Святого Евстафия было темно; кроме неугасимой лампады, только четыре свечи желтого воска горели там у главных пилястров, над чашами со святой водой, отбрасывая красноватый отблеск на синий и черный мрамор пустынной базилики. Свет едва проникал в притворы храма. В одном из них, самом темном, находилась исповедальня, высокая решетка которой, забранная изнутри толстыми досками, позволяла видеть лишь небольшой купол и деревянный крест. По обе ее стороны и стояли на коленях Сен-Мар и Мария Мантуанская; они с трудом могли разглядеть друг друга, а тем более сидящего в исповедальне аббата Кийе, который, очевидно, уже давно ждал их. В зарешеченном окошечке смутно виднелось его облачение. Анри пришел сюда не спеша, — ему, предстояло бросить окончательный вызов судьбе. Не перед королем готовился он явиться, а перед владычицей более могущественной, — ради которой он затеял свое трудное дело. Он собирался испытать ее любовь и был охвачен волнением.
Но волнение его еще усилилось, когда он увидел перед собой коленопреклоненную фигуру своей юной невесты. Он задрожал при взгляде на этого ангела, — почувствовав, какого огромного счастья может лишиться; он не посмел заговорить первый и на мгновение застыл, созерцая в полумраке ее юную головку, на которой сосредоточились все его надежды. Несмотря на свою любовь к Марии, он испытывал при каждой их встрече щемящий душу страх, ибо все поставил на карту ради невесты, чья любовь была лишь слабым отблеском его страсти, ради невесты, быть может, даже не оценившей его жертвы, а ведь он переломил свой характер и стал услужливым придворным, вынужденным плести интриги, терпеть уколы самолюбия, заниматься сложными расчетами, преступными замыслами — темным, жестоким делом заговорщика. До сих пор, во время их тайных и целомудренных свиданий, она встречала с детским восторгом каждую новость о его возвышении, но нисколько не ценила труда, с которым ему доставался любой столь тягостный шаг к почестям; она лишь наивно спрашивала, когда же он станет коннетаблем и они наконец поженятся, как спросила бы, приедет ли он на конные состязания и хороша ли сегодня погода. До сих пор он ласково посмеивался над этими вопросами, над этим неведением, вполне простительным у восемнадцатилетней девушки, предназначенной для трона и привыкшей к почестям, как к чему-то вполне естественному, ибо была окружена ими с рождения; но в эту минуту он серьезно задумался о ее характере: после важного совещания заговорщиков, где были представлены все сословия королевства и где мужественные голоса поклялись начать губительную войну, его поразили первые же слова той, ради которой эта война была затеяна, и он впервые испугался, как бы столь большая наивность не была легкомыслием и не коснулась сердца его возлюбленной; и он решил ее испытать.
