Василий Тишков - Последний остров
— Никак, думаю, что-то стряслось: у всех дымок из труб к небу тянется, а у школьного начальства сплошной непорядок — на трубе воробьи взъерошенные сидят… Это как понимать прикажете?
— Что ж тут понимать, Парфен Данилович, какова хозяйка, таков и порядок… А по утрам я уж с месяц не топлю…
— Да ты не переживай, я ведь не чаевничать пришел. А по делу. Долго не мог осмелиться, уж так получилось… Все на людях да при детях встречаемся, а поговорить по-людски нам с тобой давно бы надо…
— Говори, Парфен Данилович.
— Хочу парламентеров к тебе заслать, Якова Макаровича с Михаилом Разгоновым. Ну, наподобие сватов, что ли…
— А без сватов не можешь сказать?
— Так все уж сказал… Только ты не руби с плеча. Подумай хорошенько.
— Думала я, Парфен Данилович… Что уж тут скрывать, не маленькие. Только я зарок себе дала. Ждать. Как только закончится эта бесконечная война, сама к тебе прибегу. А раньше не смогу переступить себя.
— И не надо. Я знал… Я тоже зарок давал. Да все этот Михалко, прямо проходу не дает: женись, говорит, на Дине Прокопьевне, а не то ее Жултайка Хватков уговорит…
— Не уговорит. Ты у меня на сердце, Парфен Данилович…
— Ну! Тогда… — Он стянул с головы фуражку, закрыл ею лицо и как-то по-детски рассмеялся. — Тогда никаких парламентеров! Обойдемся без этих мудрых лесовиков! Пусть в своем лесу колдуют…
Как пришел не поздоровавшись, так и ушел внезапно, не попрощавшись. Однако счастливее меня не было в ту минуту человека на всей земле. Так мне казалось.
После недельных весенних каникул не вернулась в школу Нюся Кузеванова. Сказали — вышла замуж. Велела я Тимоне закладывать лошадь, и поехали мы с ним в Гусиновку. Тимоня почти всю дорогу молчал. И лишь когда миновали кордон лесничества на Лосином острове, вдруг остановил лошадь и заявил сердито:
— Нечего зря лошадь гнать, поехали обратно.
— Тимоня, но ты же знаешь, зачем мы едем.
— Не могла Нюська замуж выйти. Не за кого. Ни единого жениха нет в Гусиновке: ни замухрыжки седого, ни сопливого мальчишки. Так оно!
Уговорила все же, поехали. Нюси на своем подворье не оказалось. Престарелая бабка ее, глухая и суровая, что-то ворчала про грехи людские, но Тимоня как-то умудрился из ее ворчни догадаться, где находится наша семиклассница.
— Идем, Прокопьевна. Нюска в доме Захара Пимокатова.
— Так ведь…
— То-то и оно, на фронте Захар… — Тимоня ошалело заозирался по сторонам, будто в него целились из десятка ружей, втянул голову в плечи и решительно зашагал наискосок через улицу к ладно срубленному домику в окружении тополей.
Я была во многих семьях наших школьников и насмотрелась всякого. А тут вдруг оробела. Нет, не горем дохнул на меня маленький мирок незнакомого дома, не бедностью или убогостью убранства, а счастьем. Даже Тимоня стянул с головы свой войлочный капелюх, тяжело опустился на припечек и удивленно протянул:
— Ну и дела…
В доме было тепло, чисто и солнечно. Я сразу не поняла, отчего этот солнечный отсвет на всем, на что ни посмотришь. Двое погодков, лет пяти-шести, помогали Нюсе перебирать на столе какие-то семена. Ребятишки были ухожены и не голодны, уж что-что, а это всегда сразу бросается в глаза. Нюся зарумянилась лицом, но смущения своего не показывала. Она спокойно достала с божницы солдатское письмо треугольником и протянула мне, опережая все вопросы. — Уж скоро год, как сиротствуют, — кивнула на ребятишек, — а без мамки-то жисть разве? И дом без пригляду не дом… Вот отсюда читайте, — показала она мне строчки в письме.
Захара я хорошо помню, он уходил на фронт вместе со всеми нечаевскими и хуторскими мужиками летом сорок первого.
Захар благодарил Нюсю в письме, что она не оставила его ребятишек в беде и что он рад будет видеть ее хозяйкой в доме, лишь бы она не передумала.
— Нюся, но ведь так не бывает…
— А вы это у них спросите, бывает или не бывает, — она снова кивнула на ребятишек. — Когда Захар уходил на войну, мне было тринадцать. В то лето я у него в бригаде на сенометке работала и плакала украдкой, что он поторопился с женитьбой и не я у него в женах. А он все видел и жалел меня. Погладит по голове и скажет: “Эх, Нюся, счастливому человеку достанешься в хозяйки. Значит, и сама счастливая будешь”. А разве грешно мечтать о счастье, Дина Прокопьевна?
— Нет в том греха, Нюся… И отговаривать я тебя не стану. А вернется Захар, приглашай на свадьбу.
Когда ехали обратно, Тимоня все оборачивался в мою сторону, хитровато ухмылялся, но все же сказал, о чем думал, только как приехали в Нечаевку:
— А ведь удивила тебя Нюська, а? Ох, удивила!
— Чем же?
— Да разумом бабьим.
— Нет, Тимоня. Разум-то у нас у всех один, а вот сердце разное. Ты лучше скажи, почему у нее в пасмурную погоду в доме солнышко будто гуляет?
— И ты заметила? А секрет прост. Задергушки-то на окнах она в луковой шелухе прокипятила.
— Что скажем Тане Солдаткиной? Ведь, считай, благословили мы Нюсю.
— А так и доложи, что двумя сиротками меньше стало, мамка у них теперь есть.
Вот и получилось, что Нюся Кузеванова вышла замуж заочно».
Весной сорок пятого неприметно и рано сошли снега, рано потянулась с юга перелетная птица. По утренним заморозкам дорога во все концы, да и в полях, на лесных тропах не было обычной распутицы. Как-то сразу наладилась погода, и пути-дороги пролегли без особых хлопот. Потому-то с первых же теплых дней Михаил с Аленой перебрались на Лосиный остров. Отсюда и в школу ходили, Алена каждый день, а он через два на третий. По воскресеньям непременно гостили здесь Егор Анисимов и Юля Сыромятина. Зачастила в лесничество Юлька, благо хозяин лошадям Егор — самую-самую для нее запрягал. Тут даже Тунгусов слова против сказать не мог, у бойкой на язык Юльки всегда придумывалось заделье в лесничестве для колхозной надобности. Да чего там лошадь, вот сказала Дина Прокопьевна, чтобы Егор три раза на неделе ходил в школу, и Парфен не смог отказать учительнице. Правда, Егор успевал управляться на конюшне, но в школе хромал по всем предметам. Реже, но заглядывал в лесничество и Жултай Хватков.
Когда собирались они всей компанией, целое воскресенье у Лебяжьего стоял веселый тарарам. Они ждали от этой весны чего-то особенного. Но больше всего — Победы. Этого дня все ждали. А друзья еще и вырасти успели к концу войны. Совсем почти взрослые стали. Только понять этого еще до конца не могли, в душе-то они еще оставались ребятишками, просто с грустинкой догадывались, что детство отодвинулось в далекие дали и стушевалось войной. Война расставила горькие знаки и отметины на отрочестве.
