Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода
Из тех, кто остался, наверняка кое-кто знал французский и, несомненно, итальянский, поэтому нам с Джамилей приходилось соблюдать большую осторожность, переговариваясь. Однако мы сумели установить, что я считаю Джамилю наблюдательной (именно она обратила внимание на то, как вертит древком знаменосец), находчивой и храброй, а Джамиля находит меня дьявольски смышленым, но все же полным идиотом, потому что я по-прежнему не знал, как нам выбраться из этой передряги.
— И мы до сих пор не знаем, где Отто, — напомнила она мне едва слышно, пока мы смотрели на равнину, где византийские воины смущенно трусили обратно за ворота.
— Прости, отвлекся, — ответил я, торжествующе показывая на франков, получивших неожиданную передышку.
Сгущалась тьма, воины успели разжечь победные костры, выпить вина, перемигнуться с женщинами. Праздника не устраивали, ибо запасы истощились и никто не знал, что будет завтра. Позже Грегор рассказал мне, что все в лагере радовались, но не отошли от потрясения и усталости после целого дня напряженного ожидания. Быть может, узурпатор отвел войска лишь для того, чтобы собрать еще более многочисленные силы? За городскими стенами проживало никак не меньше полумиллиона человек. Если вооружить даже четверть населения, то новое войско вдвое превысит численность того, с которым сегодня столкнулись пилигримы. Той ночью никто в лагере не сомкнул глаз.
Мне бы хотелось приписать себе в заслугу отречение узурпатора от трона, но, разумеется, тут действовали более мощные силы. Глубокой ночью по совету Блаженного из Генуи и десятка людей, которых он знал много лет, но все равно не доверял им, его императорское величество Алексей III забрал из своей сокровищницы столько денег, сколько мог увезти, и спешно покинул город с любимой дочерью и несколькими особо доверенными министрами, боязливо оглядываясь через плечо. Он бросил остальное свое семейство, включая печально известную жену-прелюбодейку Евфросинию и их общую дочь Евдокию, уже начавшую проявлять такую же прыть, как ее мамаша. Я заверил его величество, что он всего лишь удалится на какое-то время и будет править оттуда, пока здесь все не успокоится и крестоносцы не уберутся в Иерусалим, куда они направлялись с самого начала и куда стремятся попасть как можно скорее. За это мое последнее предсказание император отменил приказ о повешении, что было очень великодушно с его стороны.
Сказать, что император пустился в бега, оставив незавершенные дела, — значит ничего не сказать. Мало того что никто не знал, какое будущее ожидает город и трон, оставалось решить, что теперь делать с нелепым генуэзским предсказателем и его толмачкой. Все, конечно, понимали, что я самозванец, но многие были мне благодарны и считали, что мои услуги могут еще пригодиться до окончания неразберихи.
А в городе царила полная неразбериха. И вовсе не потому, что император убежал, увидев войско претендента, — такое случалось нередко. Скажу больше, для таких случаев у них даже был заведен протокол: если император пускался в бега, то на трон поднимался претендент с молчаливого согласия города и придворной знати. Но сейчас был другой случай, мы это поняли, когда нас переводили из зала в зал, не давая прислушаться, что за разговоры там ведутся, не предлагая ни еды, ни питья и даже возможности присесть. Никто не желал передавать власть марионетке франков. Императрица Евфросиния заявила, что император хоть и в бегах, но все еще у власти, и назначила его временным преемником собственного зятя — нашего друга, щеголя Ласкариса. Это возмутило большинство придворных во всех тех залах, по которым нас таскали, но причины их возмущения Джамиля не очень поняла. Ласкариса неожиданно заточили в темницу, хотя было непонятно, кто это сделал и за что.
— Как же можно так руководить империей? — сказал я.
Последовали предложения и контрпредложения, и наконец было со скрипом достигнуто согласие, но каким образом — мы так и не поняли: унять ненавистных латинян и при этом им не сдаться, а восстановить на троне прямую линию царевича Алексея. Однако речь не шла о самом царевиче Алексее. Вместо него предлагалось вновь короновать его отца — слепого Исаака, сидящего теперь в глубокой темнице Влахерны.
Тут на сцене опять появился наш «тростниковый человек». Оказалось, никакой он не дворецкий, а евнух по имени Константин Филоксенит — сочетание звуков, которое мне так понравилось, что я даже придумал к ним мелодию. Он, как мы узнали, отвечал за императорскую сокровищницу. Кроме того, хотя вернее будет сказать, благодаря тому, он пользовался уникальной властью единственного человека, который мог в отсутствие императора отдавать приказы варяжской гвардии. Если бы он заявил гвардейцам, что должен стать следующим императором, то они поверили бы ему, а имея за спиной такую силу, он наверняка сел бы на трон. Но — прошу простить за слог — кишка у него была тонка для таких амбиций. Поэтому ему поручили убедить варягов вернуться к своей первой присяге бывшему императору Исааку, хотя, по византийскому обычаю, слепота делала человека непригодным для трона.
— Почему-то слепота не очень мешает венецианскому дожу, — заметили, когда Джамиля все мне разъяснила. — Возможно, императору Исааку она тоже сослужит хорошую службу.
Нас перевели в другую приемную, кто-то догадался дать нам орехов и фруктов. Руководил нами новый соглядатай, но его внимание, как и у его предшественников, было рассеянно: он ждал, когда из подвалов огромного дворца извлекут его императорское величество Исаака Ангела. Его восхождение на трон будет отмечено празднеством, словно именно этого человека желали видеть императором с самого начала, а то, что последние восемь лет он был лишен своего звания, — простая ошибка.
Но тут появился откуда-то еще один воин из дворцовой охраны, что-то прошептал нашему соглядатаю и ушел. Тогда последний повернулся к нам и что-то прорычал Джамиле. Она помрачнела, но в то же время испытала какое-то удовлетворение, что предчувствия ее не обманули.
— Ну а теперь мы под арестом, — сообщила она мне, словно ждала этого с самого начала (что, разумеется, так и было). — Не знаю, кто нас арестовал, но мы будем сидеть, пока они определят, на чьей мы стороне и не числится ли за нами предательства. Теперь из этой переделки нам живыми не выбраться.
— Нет! Судя по тому, как в этом дворце все делается, нам будет безопаснее в тюремной камере, чем где-либо еще. — Это была моя неловкая попытка успокоить Джамилю.
Наш охранник все пытался выведать у меня свое будущее, пока мы спускались в темницу, поскольку решил, что я на самом деле предсказатель. Он также объяснил, что за последний месяц было совершено множество арестов из-за того, что безумец-узурпатор подозревал всех и каждого в сговоре с франками, а потому в камерах, где сидят политические, среди которых и нам определено место, тесновато.
Не такой ожидал я увидеть тюрьму в самом роскошном дворце христианского мира. Стены здесь были сложены из простого кирпича, никакого мрамора, никаких золотых и серебряных узоров, инкрустаций и драгоценных камней, как в помещениях наверху. Здесь не было ни пышных пурпурных драпировок, ни гобеленов, ни мозаик с веселыми нимфами, ни музыки. Зато были лампы и кровати, и настоящие одеяла, и даже валики под голову. Я еще раз повторил про себя, что здесь, вероятно, нам будет безопаснее, чем снаружи.
Потом нас толкнули за какую-то дверь и оставили. Было слышно, как за спиной щелкнул замок.
Мы оглядели камеру: две кровати, на каждой из которых лежал человек. Одного из них мы знали.
— Надо же, где увиделись, — сказал я, обращаясь к Отто.
Даже если бы сам Иисус вошел сейчас в эту дверь, держа в руке ключи от Царствия Небесного, Отто, наверное, удивился бы меньше. Он рывком сел на кровати, потом застонал и повалился обратно, обхватив голову руками и забормотав на германском. Доспехи у него отняли, и он лежал в простой серой тунике.
Его сокамерник был одет по той же моде, что и остальные мужчины дворца, только попроще. Я заметил даже пару жемчужин, неизвестно как уцелевших на его одежде. Это был широкогрудый здоровяк, чуть старше меня, с кустистыми бровями и густой темно-рыжей шевелюрой. Борода у него тоже была густая, но усов он не носил. Лицо выдавало в нем острый ум. Когда мы вошли, он о чем-то разглагольствовал на французском.
— Неужели это действительно вы? — спросил Отто, зажмурившись от боли.
— Нет, мы обрывки твоей воспаленной фантазии, — ответил я.
— Как вы сюда попали?
— Нам наскучила битва, и мы захотели прогуляться, а оказавшись поблизости, решили зайти поздороваться.
— Вы здесь, чтобы освободить меня? Что произошло?
Грек принялся размахивать руками, словно мы находились в миле от него.
— Бонжур? — громким язвительным шепотом произнес он, давая нам понять, как невоспитанно мы поступаем, не представившись.
