Виктор Смирнов - Милосердие палача
Внимательно осмотрев дом снаружи, Кольцов не нашел никаких признаков обитания или засады. Будь где-нибудь здесь люди, чистый, неподвижный, наполненный ароматом зелени воздух был бы хоть в малой степени пропитан запахом цигарок. Можно спрятаться и беззвучно затаиться, но выдаст запах табака. Мужиков без самосада здесь не водится.
Кольцов зашел во флигель и сел на первом этаже у полуразбитого окна, где наверху сохранилась арка от витражных стекол. Шатающийся венский стул под Кольцовым был вспорот, и сквозь обивку торчали пружины: пришлось подложить кусок доски. На грубом, видно, еще из Германии завезенном столе (приезжали-то бедняками и наживали богатство уже на русской степной земле, работая как волы) лежали какие-то гроссбухи с полувырванными-полусожженными страницами. На одной из хозяйственных книг виднелась надпись: «Мериносы рамбулье-негретти: случка и приплод…». На второй: «Каракульча. Опытное хозяйство».
«Как быстро можно разрушить великолепно налаженное хозяйство! И сколько лет потребуется теперь, чтобы его восстановить? – подумал Кольцов. – Конечно, с победой социализма трудящиеся с удвоенной энергией возьмутся за работу. Ведь это будет все наше… Но как трудящимся без Доренгольца восстановить стадо рамбулье-негретти? Как научиться снова получать драгоценную каракульчу, за которую европейские модницы платят бешеные деньги?»
От мысли о том, какой долгий путь отделяет сегодняшний день от дня всеобщего счастья, о котором некогда так наивно и восторженно мечталось, Кольцову стало как-то неуютно и одиноко. Полуразрушенный, пустой дом навевал тоску.
Павел глядел в окно, слушал, как аппетитно и равномерно его конек щиплет сочную пока еще траву, и ощущал непонятное беспокойство: у него было такое ощущение, будто в доме есть кто-то еще кроме него, очень тихий и затаившийся. Может быть, дух Доренгольца? Или это домовой?
Кольцов прислушался. Топот копыт был бы слышен издалека – но все было тихо. Более того, тишина как бы спускалась вместе с тучей, которая медленно наползала на имение, постепенно меняя свой цвет от голубовато-розового к сине-фиолетовому и потом просто к черному. Туча набухала этой чернотой и становилась необъятной.
Наступила полная тишина. Легкие, свисающие долу нити плакучих ив, всегда такие чуткие к малейшему движению воздуха, замерли. Быстро, загадочно быстро темнело.
Кольцов вышел, привязал конька к дереву, чтоб тот, испугавшись грозы, не убежал, и вновь вернулся во флигель. На этот раз у него появилось твердое ощущение того, что кто-то только что спускался со второго этажа: над ступеньками расплывалась потревоженная чьим-то перемещением мелкая известковая пыль.
– Эй! Тут есть кто-нибудь? – крикнул Павел.
Голос его гулко промчался по пустым помещениям и вылетел в разбитые окна. Никто не ответил.
«Пустое, – решил Кольцов. – Кто может быть здесь, в этих развалинах? Разве что какой-нибудь мародер явился в надежде поживиться чем-то недограбленным».
Стало совсем темно, воздух сгустился. Дом как будто врастал в эту темень и тишину, растворялся в ней и становился ее частью. «Пройдут годы, и ото всего этого не останется ничего, кроме зарослей кустарника и крапивы… Но возродится ли в этих местах новая, веселая, кипучая жизнь? Кто возродит ее, если половина России уже выбита в Гражданской войне, вымерзла, вымерла от голода, тифов и холер?…» Очень грустные мысли навевал дом.
И тут откуда-то сверху Кольцов услышал непонятное легкое поскрипыванье, пощелкиванье и шипение. Постепенно оно становилось громче и заполняло все пространство пустующего дома. И затем, как обвал, сверху вниз покатилась лавина звуков, которые постепенно превратились в чей-то могучий, хриплый, нечеловеческий голос. Он потрясал дом. И уже лились как будто самим домом, а не чьим-то сверхъестественным басом рожденные звуки:
…Восстанет на брата брат,
На земле кровавый ад…
Кольцов скорее угадывал, чем различал слова, потому что они, сплетаясь с громким эхом, становились неразборчивыми, но таинственными и устрашающими.
Стоном вся земля полна,
Торжествует сатана!.. —
извергал, кажется, весь искалеченный, много раз ограбленный дом всеми своими уцелевшими рамами, стеклами, паркетом, черепицей.
Кольцов почувствовал, как тот самый холодный пот, о котором он читал в юношестве в романтических книгах, выступил у него на лбу. Поколебавшись несколько секунд и одолевая чувство страха, он схватил валявшуюся на полу ножку от разбитого дубового стула и кинулся по лестнице наверх. И как бы в завершение всей этой небывалой картины весь дом, до самых дальних уголков, осветила близкая молния и тут же, перекрывая голос, ударил в свои чудовищные литавры гром, от которого Павел даже слегка присел. Последовала новая вспышка… Только в украинских степях бывают такие беспощадные грозы!..
Но молния помогла Кольцову: в глубине большой комнаты он увидел старика с длинными, давно не стриженными, приподнявшимися от разрядов электричества волосами и худым, темным, иссушенным лицом. Старик сидел в глубоком мягком кресле, а у его ног стоял граммофон: большой, резного дерева ящик с широким посеребренным раструбом. Этот раструб извергал нечеловеческие звуки, изменив голос шаляпинского Мефистофеля до дьявольской хрипоты.
– Ага! – закричал старик. – Вы испугались! Вы, конечно, военный человек, всего навидались – но голос искусства сильнее и страшнее! Он может быть сильнее и войны, и грозы!..
Кольцов подошел и снял головку граммофона с вертящейся пластинки. Снова раскатился гром, последовав за голубым ярким сполохом – но странное дело, на землю так и не хлынул ливень, а лишь упали несколько скупых капель. Гроза проходила стороной.
– А вы не из робких, – одобрительно сказал старик. – Тут недавно залезли трое, вооруженные до зубов. И что ж вы думаете? От моего граммофона они кубарем выкатились из дома и даже со двора… Шаляпин – мое оружие! И – какое! А?
– Здравствуйте, господин Доренгольц, – сказал Кольцов.
– Вы догадались? Да, я – Доренгольц, хозяин этих развалин, которые недавно были прекрасным имением. Вы кто? Красный, белый, махновец? Впрочем, кажется, вы – интеллигентный человек, это главное. И попали в какое-то сложное положение. Да?
– Почему вы так решили?
– Потому что вы без оружия. Кто в наше время ходит без оружия? Только несчастный человек. Изгой.
Гроза быстро уходила дальше, в степь.
– Это не совсем так, – сказал Кольцов. – Я жду одного визитера и прислушиваюсь… А за Шаляпина – спасибо. Я никогда не слыхал его в такой обстановке.
