Роберт Харрис - Очищение
Как это часто бывает во время лихорадки, последнему кризису предшествовало затишье. Я хорошо помню, как это произошло с Сизифием. Было далеко за полночь. Я лежал на соломенном матрасе рядом с его лежанкой, укрывшись от холода одеялом и овечьей шкурой. Больной вдруг совсем затих, и в этой тишине и тусклом желтом свете я сам задремал. Но что-то меня разбудило, и когда я повернулся к нему, то увидел, что Сизифий сидит на лежанке, уставившись на меня с выражением ужаса на лице.
— Письма, — сказал он.
Он всегда так волновался о своей работе, что я чуть не расплакался.
— С письмами все в порядке, — ответил я. — Все хорошо. Спи.
— Я скопировал письма.
— Конечно-конечно. Ты скопировал письма. А теперь спи.
Я попытался уложить его, но больной стал вырываться из моих рук. К этому времени он совершенно исхудал и был хрупок, как ласточка. И все-таки Сизифий не хотел ложиться. Он хотел сказать мне что-то важное.
— Красс об этом знает.
— Конечно, Красс об этом знает, — сказал я успокаивающе. И вдруг что-то толкнуло меня. — Красс знает о чем?
— О письмах.
— Каких письмах? — Сизифий не отвечал. — Ты имеешь в виду анонимные письма? Те, в которых говорилось о возможных погромах в Риме? Ты их скопировал?
Он кивнул.
— А откуда Красс о них знает? — прошептал я.
— Я сказал ему, — его исхудавшая рука вцепилась в мою кисть. — Не сердись на меня.
— Я не сержусь, — ответил я, вытирая пот с его лба. — Он, должно быть, запугал тебя.
— Он сказал, что все уже знает.
— Ты хочешь сказать, что он обманул тебя?
— Мне так жаль…
Он замолчал, а затем издал жуткий стон, слишком громкий для такого тщедушного тела — по нему прошла судорога. Его веки опустились, а затем глаза широко распахнулись в последний раз, и он взглянул на меня таким взглядом, который я не забуду до конца жизни — в этом взгляде мне открылась бездна, — после чего откинулся мне на руки и потерял сознание. Я был в ужасе от того, что увидел; это было все равно что посмотреться в самое черное зеркало — ничего не видно, кроме бесконечности. И в тот момент я понял, что умру так же, как и Сизифий, — бездетным и не оставившим после себя никакого следа. После той ночи я удвоил свои усилия по написанию этих заметок — для того, чтобы моя жизнь имела хоть какой-то крохотный смысл.
Сизифий промучился еще почти сутки и умер в последний день старого года. Я сразу же доложил об этом Цицерону.
— Бедняга, — вздохнул консул. — Его смерть расстроила меня больше, чем смерть простого раба. Проследи, чтобы похороны показали всем, как он был мне дорог. — Цицерон отвернулся к книге, которую читал, но заметив, что я все еще в комнате, спросил: — Что еще?
Я стоял перед дилеммой. Инстинктивно я понимал, что Сизифий сообщил мне свой величайший секрет, но я не был уверен, что все сказанное было правдой, а не галлюцинациями больного воображения. Я разрывался между ответственностью перед умершим и обязанностью перед живыми. Сохранить в тайне исповедь друга или предупредить Цицерона? В конце концов, я выбрал последнее.
— Думаю, что тебе надо кое-что знать, — сказал я и, достав свою табличку, зачитал хозяину последние слова Сизифия, которые аккуратно записал.
Цицерон, сжав подбородок рукой, изучающе смотрел на меня. Когда я закончил, он сказал:
— Я знал, что надо было попросить тебя скопировать эти письма.
До этого момента я еще не верил всему тому, что узнал. Я попытался не показать, насколько я шокирован.
— И почему же ты этого не сделал?
— Ты чувствуешь себя оскорбленным? — Хозяин бросил на меня еще один оценивающий взгляд.
— В некоторой степени.
— Не надо. Это просто подчеркивает твою честность. Ты иногда слишком щепетилен для грязных политических дел, Тирон, и мне было бы трудно провернуть такое дело под твоим осуждающим взглядом. Итак, мне удалось обвести тебя вокруг пальца, а? — Казалось, что сенатор очень горд собой.
— Да, — ответил я, — абсолютно.
И это было правдой. Когда я вспоминаю тот его удивленный взгляд в ту ночь, когда Красс, Сципион и Марцелл привезли эти письма, я не могу не восхищаться актерскими способностями хозяина.
— Мне жаль, что пришлось тебя обманывать. Однако, как оказалось, Лысую Голову мне провести не удалось. По крайней мере, сейчас ему все известно. — Цицерон опять вздохнул. — Бедный Сизифий. Мне кажется, я точно знаю, когда Красс вытряс из него правду. Наверное, это произошло в тот день, когда я послал его забрать бумаги на этот дом.
— Надо было послать меня.
— Правильно, но тебя не было на месте, а никому больше я доверить все это не мог. Какой ужас бедняга должен был испытать, когда старый лис заставил его во всем признаться. Если бы он рассказал мне, что случилось, — я бы успокоил его.
— А тебя что, не волнует, что может сделать Красс?
— А что мне волноваться? Красс получил все, что хотел, кроме командования над армией, которая разбила Катилину — то, что он вообще об этом попросил, потрясло меня! А все остальное, особенно эти письма, которые Сизифий написал под мою диктовку и оставил у него на пороге, были для Красса даром богов. Он смог откреститься от заговора и предоставить мне чистить конюшни, и при этом еще и не допустить вмешательства Помпея. Надо признать, что Красс получил от этого трюка гораздо больше, чем я. А пострадали в результате только виновные.
— А если он решит обо всем рассказать?
— Я буду все отрицать — ведь свидетелей нет. Но Красс этого не сделает. Он совсем не хочет копаться в давно истлевшем грязном белье. — Хозяин вернулся к книге. — Иди и положи монету в рот нашего друга[48]. Будем надеяться, что по ту сторону вечной реки он найдет больше благородства, чем видел по эту.
Я сделал, как он приказал, и на следующий день тело Сизифия было сожжено на Эсквилинском поле. Большинство домочадцев появились на похоронах, и я не считая тратил деньги Цицерона на цветы, флейтистов и благовония. В результате похороны прошли ничуть ни хуже других подобных мероприятий: можно было подумать, что мы прощаемся с вольноотпущенником или даже с горожанином. Обдумав все, что узнал, я не стал критиковать моральную сторону действий Цицерона и не обиделся на него за недостаток доверия. Однако я боялся, что Красс попытается отомстить, и когда дым погребального костра смешался с низкими облаками, меня наполнили дурные предчувствия.
Помпей приблизился к городу в январские иды. Накануне его приезда Цицерон получил официальное приглашение встретиться с императором на Вилла Публика, которая являлась официальным гостевым домом. Приглашение было составлено в уважительной форме, и причин отказаться не было. Более того, отказ мог быть воспринят как оскорбление.
