Сергей Булыга - Шпоры на босу ногу
Сержант уронил саблю в ножны, отвернулся… И услышал:
– Судьба! – печальным голосом воскликнул генерал. – И так всегда: уж если жеребенок родится с зубами, то его обязательно сожрут волки!
Сержант, уткнувшийся лицом в стенку кареты, не ответил. А что тут было говорить? Да и кому? Поэтому сержант молчал и, хоть того и не хотел, но слушал голос Оливьера, который вот так продолжал:
– Да, я был плохим кавалеристом, Шарль, и ты это знаешь лучше других. Да и разве только кавалеристом?! Но, тем не менее, поверь мне, я здесь не при чем… – И вдруг этот голос сорвался на крик: – Подите прочь, ублюдки! Я вас не звал! Люсьен, гони ты их отсюда! Пусть обжираются кониной!
Сержант, не оборачиваясь, слышал, как солдаты глухо возмущались, как им что-то доказывал Люсьен – должно быть, тот самый офицер, что принял у сержанта Мари… Потом все стихло, было долго тихо… и вновь заговорил генерал:
– Шарль, ты даже не представляешь, что здесь творится. Не сегодня так завтра они поджарят и меня. Уходи. У тебя есть Мадам, есть солдаты. Даст Бог, ты вернешься во Францию. Я был не прав, я был несправедлив к тебе и к этой женщине. Я не прошу прощения, я просто говорю что думаю.
Дюваль отступил на шаг от кареты и посмотрел на генерала. Вид у Оливьера был растерянный и непривычно виноватый.
– Ты первый честный человек, которого я встретил, Шарль…
Сержант не ответил. Сержант развернулся и пошел прочь. Никто его не останавливал. И, что, может, еще важней, никто за ним тогда не последовал.
Подойдя к своим, Дюваль через силу улыбнулся и сказал:
– Вы все получили отставку, друзья. Наш император был весьма любезен, – и замолчал. Он больше не мог и не желал продолжать.
А Чико спросил:
– Где ваша лошадь, сержант?
Дюваль задумчиво посмотрел в сторону и не сразу ответил:
– Все дело в том, что я оставлен при армии. Повышен в чине. Обласкан…
А потом посмотрел на солдат, на Мадам, и спросил:
– Чего вы ждете? Езжайте домой.
Солдаты не тронулись с места. Тогда опять заговорил сержант. И он сказал вот что:
– Мадам! Император весьма лестно отозвался о вас и желает вам счастливого возвращения на родину. Прощайте! – и он развернулся…
– Шарль! Это неправда! – громко сказала Мадам. – Куда вы?!
– К Мари.
– Но это же!.. – воскликнула Мадам. – Да что вы говорите! Гаспар! Да не молчи же ты!
Гаспар понуро сошел с лошади и, несмело подняв глаза на Дюваля, сказал:
– Простите, сержант, но я подсматривал за вами. И я знаю, где Мари.
– Ты?!.
– Я, так точно, – сказал Гаспар, не отводя глаз от сержанта. – Я – ординарец генерала Оливьера. Давно уже, еще с шестого года. А в седьмом, летом, в то утро, если помните, когда и вас, и лейтенанта Лабуле…
– Довольно!
– Как прикажете. Но я хотел сказать не это, а вот что: я, знаете ли, прежде всего кучер, и мне верхом несподручно. Позвольте мне вернуться к генералу!
Сержант молчал. Тогда Чико сказал:
– Если после всего того, что я сегодня узнал, Гаспар останется с нами, я его ночью зарежу! Не так ли, Франц?
Франц растерялся, не зная, что и ответить. Тогда опять заговорил Гаспар:
– Мадам, о том, что вас интересует, я, к сожалению, не имею ни малейшего понятия.
– О чем вы? – удивилась Мадам.
– Вы знаете, о чем. Прощайте!
И, видимо, чтобы не расчувствоваться, Гаспар резко развернулся и побежал к колонне, по колено утопая в снегу. Сержант нахмурился и опустил голову. Чико подвел ему лошадь Гаспара и тихо сказал:
– Пока вас здесь не было, Мадам чуть было не лишилась чувств. Я сам растирал ее снегом. Простите…
Сержант улыбнулся. Тогда Чико совсем осмелел и взял на душу еще один грех, заявив уже громче:
– Гаспар проболтался. Он рассказал, как вы в Тильзите – в две колоды – вчистую обыграли самого русского царя Александра Первого Ивановича! И тут Оливьер, конечно, не прав, потому что за такое нужно награждать, а не рвать эполеты!
Сержант рассмеялся, легко вскочил в седло и приказал:
– За мной!
А в это время бывший кучер подбежал к карете и, запыхавшись, отрапортовал:
– Жду… дальнейших… приказаний!
И тут взбешенный Оливьер и выместил на нем все свое зло!
– Мерзавец! Все из-за тебя! – крикнул он и наотмашь ударил Гаспара кулаком по лицу. Из разбитой губы у того потекла кровь. В подобных случаях Гаспар прежде молчал. Но теперь…
– Снег! Отменное средство снег! – сказал он, боком опустился в сугроб и принялся прикладывать снег к разбитой губе. – А вам, господин генерал, я посоветую вот что: пиявки, пиявки и еще раз пиявки. За уши, к вискам и на спину. Пиявки помогают от запоя, при ударе и при неспособности к учению…
– Расстрелять! – закричал Оливьер. – Расстрелять негодяя! Вы что, оглохли все?!
Но все молчали.
Артикул восемнадцатый
БУМЕРБУМ И БУМЕРЛАГ
Они проехали вот уже несколько верст, и все молча. Нет больше красотки Мари, нет Гаспара. Нет армии, нет императора. Всё рухнуло, всё гибнет, разумные сдаются в плен, а неразумные замерзнут в снегу или будут подняты на казачьи пики. Гаспар – шпион, доверенная крыса Оливьера, Гаспара нужно презирать… Но ведь Гаспар отдал сержанту лошадь, хотя прекрасно понимал, что пешком ему отсюда не выбраться. А если нужно было бы наоборот, то разве отдал бы сержант Гаспару лошадь?!
Вот о чем тогда думал сержант. И тут же одергивал себя, и убеждал, что нельзя о таком думать. Да и бесполезно! Потому что не нужна была Гаспару лошадь! Чико ведь всё ясно объяснил: Гаспар был обречен заранее, Гаспар сам говорил ему, что он был должен, обязан, ему было строжайше приказано при первой же возможности вернуться к Оливьеру – вот он и вернулся. Итак, Гаспар выполнил свой воинский долг и теперь, небось, сидит со своими товарищами, такими же шпионами, как и он сам, и, греясь у костра, ест…
Но вот что именно сейчас ест Гаспар, сержант представлять не желал. Как и не желал он замечать того, что он теперь едет на совершенно другой лошади, то есть и масть у нее совершенно иная, и шаг, и особенно норов. Норов не сказать чтобы хуже, чем у Мари, не нужно обижать лошадку, но ведь он совершенно иной! Вот только и об этом, понимал сержант, ему тоже лучше не думать. И вообще так получается, что сейчас лучше вообще ни о чем не думать, вот так! Сержант поморщился и долго ехал, в самом деле ни о чем не думая, и, кроме того, совсем не чувствуя ни холода, ни голода, ни горечи…
Ну а потом, мало-помалу, он вновь пришел в себя, и вновь задумался…
Хотя, тут же подумал он, он же теперь не только может, но и даже имеет полное право ни о чем не думать. А и действительно: о чем обычно думает сержант? О своих подчиненных. Но у него уже нет подчиненных, ему Оливьер так сказал! И его слова тут же вступили в силу, потому что каким бы негодяем он ни был, однако из генералов его еще никто не разжаловал, и поэтому его слово – приказ. И, значит, если Оливьер сказал, что солдаты, прежде подчиненные сержанту, отныне свободны и могут возвращаться домой, как хотят, то, иными словами, он даровал им отставку. Как, впрочем, и сержанту тоже! Как, впрочем, и Мадам!
