Саймон Скэрроу - Орел нападает
Спустя несколько мгновений они уже сидели возле своего снаряжения и одежды, зябко дрожа и кутаясь в толстые шерстяные плащи. Макрон повернулся к поселку. Празутаг и очередной его противник неуклюже раскачивались, громко пыхтя и силясь опрокинуть соперника. В стороне от них и толпы, на подъеме к валу стояла с лошадьми Боадика.
— Вон она. Подавай сигнал! — приказал Макрон. — Чем быстрее, тем лучше.
Катон схватил ветвь остролиста и вскинул ее над вершиной холма.
— Она видит знак, командир?
— Откуда мне знать… О, дерьмо! Нет! Только не это!
— Что стряслось, командир.
— Кого-то несет к загородке. К дому вождя.
Но замеченная Макроном фигура миновала, не удостоив и взглядом, большое строение, а потом, пройдя мимо столбов и шестов ристалища, свернула к лачугам, где пропала из виду. С глубоким вздохом облегчения Макрон снова перевел глаза на ворота. Боадика, словно бы всецело поглощенная схваткой, стояла на месте. Когда Празутаг припечатал дуротрига к земле, она никак не отреагировала на это, но потом вдруг торопливо накинула на голову капюшон своего коричневого плаща.
— Она увидела твою ветку! Кончай с этим делом!
Катон мигом опустил ветвь и присоединился к центуриону. Празутаг стоял, горделиво выпрямившись, явно готовый схватиться со следующим смельчаком. Даже издалека было заметно, что его так и распирает от чванства. Когда Боадика подошла к великану и протянула ему тунику и плащ, толпа сердито взревела. Вождь воинов, выделявшийся черным султаном на шлеме, выступил вперед и что-то сказал. Празутаг покачал головой и протянул руку за кошельком, обещанным ему за победу. Вождь ответил гневным восклицанием и сбросил плащ, лично бросая вызов гиганту.
— Не смей, придурок! — прошипел Макрон.
— Командир!
Катон указал на деревню. Воин, которого Макрон уже видел, снова выбрался из мешанины лачуг и, держа на весу покачивающийся кошель, скорым шагом шел к воротам. Однако, не дойдя до них, он вдруг остановился, оглянулся на дом вождя и что-то крикнул. Не дождавшись ответа, воин повторил оклик, потом потоптался, колеблясь, на месте и наконец зашагал к сарайчику, привязывая на ходу кошель к поясу.
Взгляд Макрона вернулся к главным воротам поселка, где Празутаг все еще стоял, заносчиво вскинув голову и всем своим видом показывая, что он обдумывает брошенный ему вызов. Макрон нетерпеливо стукнул кулаком по ладони.
— Пора убираться, — пробормотал еле слышно Катон.
Празутаг наконец отступил и облачился в тунику. Толпа разразилась презрительными криками. Вождь повернулся к своим людям и торжествующе потряс кулаками над головой, видимо втайне радуясь тому, что противник отказался от схватки. Тем временем подошедший к сарайчику воин отодвинул засов и вошел внутрь. Спустя мгновение он вылетел из темницы и как ошпаренный помчался к воротам, вопя во всю мощь своих легких.
— Празутаг, пошевеливайся, проклятый ублюдок! — прорычал Макрон.
Икенский воин вспрыгнул на спину коня, повод которого сжимала в руке уже устроившаяся в седле Боадика, и они вдвоем, осыпаемые насмешками, выехали за пределы поселка, стараясь не очень-то поторапливаться, чтобы не вызывать подозрений. Они проехали шагов пятьдесят, когда воин-дуротриг на бегу врезался в толпу и торопливо протолкался к вождю, а тот, его выслушав, принялся отдавать приказания. Гомон толпы мигом стих. Люди поспешили в поселок. Вождь было двинулся следом, но вдруг остановился, резко развернулся и указал на удалявшихся Боадику и Празутага. Что бы при этом он ни прокричал, икены сумели услышать его и понять, а потому разом ударили пятками в бока своих скакунов и галопом понеслись к лесу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
— Нас наверняка кто-то выдал! — рявкнул Макрон. — Я считаю, что это не просто ловушка. Ее нам подстроили не случайно. И если язык распустил наш приятель, — центурион ткнул пальцем в сторону сидевшего на поваленном дереве и жевавшего кусок вяленой говядины Празутага, — то я на завтрак сожру его яйца.
— Переведи! — добавил он, обращаясь к Боадике.
Та устало и раздраженно поморщилась.
— Скажи ему сам. Ты что, и впрямь хочешь драться? С ним?
— Драться?
Празутаг отложил говядину в сторону, и его правая рука легла на рукоять меча.
— Будем драться, римлянин, да?
— О, вот уж радость так радость! Никак даже твой убогий умишко озарило прозрение и ты стал постигать нашу речь?
— Ты хочешь драться? — спросил Празутаг.
Макрон ненадолго задумался, потом покачал головой:
— С этим можно и подождать.
— Подозревать Празутага нет смысла, — заявил Катон. — Он в такой же опасности, как и все мы. Если кто-то и сообщил о нас друидам, то наверняка кто-нибудь другой. Хотя бы тот хуторянин. Как его? Веллокат?
— Вполне возможно, — признал Макрон. — Скользкий подонок. Так и мел перед нами хвостом. Но не это главное: дальше-то что нам делать? Врагам известно, кто мы и кого ищем. Они теперь будут настороже. Куда бы мы ни направились, наш тупица уже не сможет соваться в деревни с расспросами: его тут же схватят. Я бы сказал, что даже шансов отыскать пленных у нас практически не осталось, а уж о возможности их вызволить нечего и говорить.
Катон не мог с этим не согласиться. Рациональная часть сознания юноши и сама криком кричала о том, что им следует бросить безнадежную затею и вернуться во Второй легион. В конце концов у Веспасиана достанет ума понять, что они сделали все возможное перед тем, как признать свое поражение. Продолжать поиски, зная, что за ними охотятся дуротриги, было бы настоящим безумием. В сложившейся ситуации даже попытка добраться до земель атребатов уже таила в себе немало опасностей, но тут щепетильный и желавший оставаться до конца честным в своих рассуждениях Катон заодно попытался представить, какой опасности подвергается сейчас семья командующего, и ужаснулся. Нарисованная услужливым, но на беду слишком живым и ярким воображением картина его потрясла. Юношу словно бы физически придавил к земле гнет безысходности, порождаемой неотвратимостью близящегося обряда. Страх сгореть заживо в плетеной пылающей кукле — вот что каждодневно ощущает теперь бедная женщина, глядя на своих злосчастных детишек. Катон никогда не видел генеральского сына, но тот почему-то представлялся ему похожим на светловолосого малыша, валявшегося поверх горы трупов в колодце.
Нет! Этого нельзя допустить. Нельзя повернуть назад, нельзя обречь себя на дальнейшее существование с неотступными мыслями, что ты ничего не предпринял, чтобы спасти от жуткой смерти ни в чем не повинных детей. Подобная жизнь вскоре бы превратилась в кошмар. Дело обстояло лишь так, и никак иначе. Придя к этому выводу, Катон принял решение, хотя прекрасно осознавал, что излишняя сентиментальность губительна, как и путь, избранный не по здравому размышлению, а лишь повинуясь порыву. Эти соображения не имели значения. Он руководствовался инстинктом, не подвластным никакому логическому анализу.
