Роберт Харрис - Очищение
— Ты заманил меня в ловушку.
— Ты сам себя заманил в ловушку, — ответил консул.
Пока мы пересекали Форум, Сура больше не произнес ни слова. Он шел твердым шагом, высоко подняв голову. На нем все еще была простая туника, которую ему нашли накануне. Глядя на них, можно было подумать, что смертельно бледный Цицерон, несмотря на свою пурпурную консульскую одежду, был преступником, а Сура — его конвоиром. Я чувствовал на себе взгляд громадной толпы; все эти люди были любопытны и глупы, как овцы. У лестницы, ведущей наверх, к Карцеру, к Суре подбежал его приемный сын Марк Антоний, спрашивая, что происходит.
— У меня сейчас назначена короткая встреча, — спокойно ответил Сура. — Но она скоро закончится. Возвращайся и успокой свою мать. Сейчас ты нужен ей больше, чем мне.
Антоний взревел от горя и ярости и попытался дотронуться до Суры, но ликторы отбросили его в сторону. Мы поднялись по лестнице между рядами солдат и нырнули в дверной проем, низкий и узкий, как тоннель, и оказались в комнате без окон, освещенной факелами. Воздух был затхлым, полным вони человеческих испражнений и запаха смерти. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я узнал Катулла, Пизония, Торкватия и Лепида, которые полами своих тог прикрывали носы, а также приземистую фигуру государственного палача, одетую в кожаный передник и окруженную несколькими помощниками. Остальные преступники уже лежали на земле с крепко связанными за спиной руками. Капитон, проведший день с Крассом, тихо плакал. Статилий, находившийся в официальной резиденции Цезаря, ничего не соображал, будучи абсолютно пьяным. Кепарий, казалось, полностью отключился от всего и застыл на земле, свернувшись в клубок. Цетег громко протестовал, утверждая, что суд был незаконным, и требуя возможности обратиться к Сенату; кто-то ударил его под ребра, и он замолчал. Палач схватил Суру за руки и стал быстро связывать ему локти и запястья.
— Консул, — обратился Сура к Цицерону, морщась от боли, когда веревки затягивали. — Ты можешь дать мне слово, что с моей женой и семьей ничего не случится?
— Да, я даю тебе слово.
— И ты передашь наши тела семьям для погребения?
— Да (позже Марк Антоний утверждал, что Цицерон этого не сделал — еще одна ложь обиженного пасынка).
— Не так я должен был умереть. Авгуры предсказывали совсем другое.
— Ты позволил преступникам увлечь себя.
Через несколько секунд палач закончил связывать Суру, и тот, оглянувшись вокруг, выкрикнул с вызовом:
— Я умираю благородным римлянином и патриотом!
Это было слишком даже для Цицерона, поэтому он кивнул палачу и сказал:
— Нет, ты умираешь предателем.
После этих слов Суру потащили к большой черной дыре в полу посередине комнаты. Это был единственный ход в камеру казней, которая располагалась под нами. Два мощных помощника палача опустили его туда, и при свете факелов я в последний раз увидел его красивое, растерянное и глупое лицо. По-видимому, внизу его подхватили сильные руки, и он неожиданно исчез. Статилия опустили сразу после Суры; затем наступила очередь Капитона, который дрожал так, что его зубы выбивали громкую дробь; за ними последовал Кепарий, все еще в обмороке от ужаса; и, наконец, Цетег, который кричал, рыдал и сопротивлялся так отчаянно, что двум помощникам палача пришлось сесть на него, пока третий связывал ему ноги. В конце концов, его засунули в отверстие головой вперед, и он упал с глухим ударом. После этого больше ничего не было слышно, кроме каких-то полузадушенных звуков; однако и они постепенно стихли. Позже мне рассказали, что их повесили в ряд на крючьях, которые были ввинчены в потолок. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем палач наконец сообщил, что все закончилось. Цицерон нехотя подошел к отверстию и посмотрел вниз. Казненных заговорщиков осветили факелом. Пятеро повешенных уже лежали в ряд на полу и таращились на нас невидящими глазами. Я не испытал никакой жалости: слишком хорошо я помнил тело мальчика, который был принесен в жертву, чтобы закрепить их договоренности. Катон прав, подумал я: они заслужили смерть. И мое мнение по этому поводу не изменилось до сих пор.
После того как Цицерон убедился, что заговорщики мертвы, он поспешил покинуть то, что позже назвал «преддверием ада». Мы протиснулись через узкий вход-тоннель и выпрямились на свежем воздухе — и тут же увидели фантастическую сцену. В темноте весь Форум был освещен факелами — невероятный ковер мерцающего желтого цвета. Повсюду стояли неподвижные молчаливые люди, включая сенаторов, которые покинули храм Конкордии рядом с тюрьмой. Все смотрели на Цицерона. По-видимому, люди ожидали, что он объявит о том, что произошло, хотя предсказать реакцию этой толпы на подобное сообщение было невозможно. Кроме того, существовало еще одно препятствие, о котором впопыхах никто не подумал: в те времена существовало суеверие, что государственный чиновник не может произносить на Форуме слова «смерть» или «умереть», потому что этим навлечет проклятие на город. Поэтому Цицерон задумался, прочистил горло от слюны, скопившейся в Карцере, расправил плечи и очень громко произнес:
— Они прожили свою жизнь!
Его слова отразились от стен зданий на Форуме, а затем последовала тишина, такая абсолютная, что я испугался, что нас могут сейчас же повесить рядом с преступниками. Однако я думаю, что люди просто пытались понять, что Цицерон имел в виду. Несколько сенаторов захлопали. Остальные присоединились к ним. Аплодисменты перешли в крики восторга. И, наконец, вся площадь стала скандировать:
— Да здравствует Цицерон! Да здравствует Цицерон! Спасибо богам за то, что у нас есть Цицерон! Цицерон — спаситель Республики!
Стоя всего в нескольких футах от хозяина, я увидел, как его глаза наполняются слезами. Казалось, что внутри прорвалась какая-то плотина, и все эмоции — не только последних часов, но и всего его консульства — теперь рвались наружу. Он попытался что-то сказать, но не смог. Это только усилило аплодисменты. Цицерону не оставалось ничего другого, кроме как спуститься по ступенькам, и когда хозяин достиг площади, сопровождаемый восторженными криками и друзей, и врагов, он уже не мог сдерживать себя. Сзади нас крюками тащили тела казненных.
О последних днях Цицерона в должности консула много говорить нечего. Никогда, за всю историю Республики, ни один гражданин не превозносился так, как он в то время. После месяцев страха город, казалось, вздохнул с облегчением. В тот вечер, когда казнили заговорщиков, консула домой сопровождал весь Сенат, и освещенная факелами процессия проследовала по всему городу. Его дом был очень красиво освещен: крыльцо, на котором ждала его Теренция с детьми, было украшено лавром; его рабы аплодисментами встречали его в атриуме. Это было странное возвращение домой. Консул был слишком измучен, чтобы заснуть, и слишком голоден, чтобы есть. Он так хотел как можно скорее забыть об ужасах казни, что не мог говорить ни о чем другом. Я решил, что былое равновесие вернется к хозяину через пару дней. И только позже я понял, что в тот день что-то изменилось в Цицероне навсегда: сломалось, как иногда ломается ось у телеги. На следующее утро Сенат пожаловал ему титул «Pater Patriae[39]». Цезарь предпочел не присутствовать на этой сессии, однако Красс голосовал вместе со всеми и превозносил Цицерона до небес.
