Александр Дюма - Изабелла Баварская
— Тише! — крикнуло сразу несколько голосов.
Женщина вытащила голову из отверстия, но руки ее вцепились в железные прутья: она не хотела уступать занятой позиции и ждала, когда заключенный заговорит. С убежденностью человека, привыкшего к таким зрелищам, она заявила:
— Можете быть уверены, если он не признается, его не повесят.
Раздался крик, который заставил ее снова прильнуть к окну.
— Так, ничего особенного, — сообщила она, — щипцы лежат на полу рядом с жаровней. Видали? Он устал уже, палач-то.
Послышались удары молотка.
— Все в порядке, — радостно возвестила старуха, — на него надевают колодки.
Видимо, шевалье ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились. Палач входил в раж.
Крики прекратились, уступив место глухому стону, но потом и его не стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка.
— На сегодня все, — сказала тетушка Жанна, — он лишился чувств, ни в чем не признавшись.
Она отряхнула пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная в том, что сегодня нечего больше ждать.
Остальные побрели за старухой, доверяя ее осведомленности в подобных вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк.
Спустя некоторое время, как и предсказывала тетушка Жанна, палач ушел.
Вечером в тюрьму пришел священник.
Когда стало совсем темно, у дверей поставили часовых, и один из них вынудил Леклерка покинуть свой пост. Тогда он уселся на тумбу на углу улицы Понт-о-Менье и стал ждать.
Прошло два часа. Ночь была очень темная, но глаза Леклерка уже настолько привыкли к темноте, что он различал дверь на сероватых стенах Шатле. За все это время он не произнес ни слова, ни разу не отнял руки от кинжала и не помышлял ни о питье, ни о еде.
Пробило одиннадцать часов.
Еще не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге показались двое солдат с мечами и факелами; потом вышли четверо мужчин с какой-то ношей, а за ними — человек, чье лицо было скрыто красным капюшоном; они молча приближались к Понт-о-Менье.
Когда они поравнялись с Перине, он увидел, что они несли большой кожаный мешок. Перине прислушался: до него донесся стон — сомнений быть не могло.
Он, не медля ни секунды, выхватил из ножен кинжал и тут же уложил двоих из тех, что несли мешок. Леклерк быстро вспорол мешок по всей длине, оттуда выпал человек.
— Бегите, шевалье! — вскричал Леклерк. И воспользовавшись замешательством, которое произвело его нападение, он, спасаясь от преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду.
Тот, кому он с таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести свободу, и рад был бы бежать — он слегка приподнялся, — но разбитые ноги не слушались его, и он, вскрикнув от боли и отчаяния, упал без чувств.
Человек в красном капюшоне сделал знак тем двоим, что не были ранены, и они взвалили ношу на плечи; когда подошли к середине моста, — последовал приказ: «Остановитесь здесь, бросайте его».
Приказ был немедленно исполнен. Бесформенный предмет мгновение парил между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела.
В ту же минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде, где исчезло тело, и некоторое время плыла по течению реки. Потом один остался на веслах, а другой длинным багром подцепил показавшийся на поверхности воды предмет и втащил его в лодку. Но в это время человек в красном капюшоне поднялся на закраину моста и громовым голосом прокричал роковые слова, которые ветер разнес далеко вокруг:
— Да свершится королевское правосудие!
Матрос вздрогнул и, несмотря на уговоры товарища, бросил тело шевалье де Бурдона обратно в воду.
ГЛАВА XVIII
С момента описанных событий прошло около полугода. На великий город опускалась ночь; с Сен-Жерменского холма было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были от него удалены, растворялись в тумане шпили колоколен и башен, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них, подобно морскому прибою, набегала густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с моросью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз еще мог различить древний Лувр, череду его башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перебросился через крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего «прощай» земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить часовых, которые на расстоянии ста шагов друг от друга охраняют покой города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени раздается крик часового: «Слушай!», эхо пробегает по кругу и возвращается в начальную точку.
В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, квадратная громада которых высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем все остальные. По его полувоенной-полумещанской одежде можно догадаться, что хозяин ее, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, — согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему выдали, и вперяет рассеянный взгляд в какую-нибудь одну точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому.
Но тут его внимание привлек голос — человек, стоявший на дороге, опоясывающей внешний ров, спрашивал, где тут проезд через заставу Сен-Жермен; запоздавший путник, видимо, рассчитывал на участие стража, который мог разрешить проехать страннику только под свою личную ответственность, ибо уже давно пробило десять часов вечера. Надо полагать, он не заблуждался насчет того действия, которое окажут его слова, ибо молодой часовой, едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с внутренней стороны рва и постучал в окошко, о наличии которого свидетельствовал свет от лампы, а чтобы его лучше слышали, он громко крикнул:
