Пантелеймон Кулиш - Чёрная рада
— Видишь ли возле конюшни, при самой земле окошко?.. Там сидит вельможный Сомко, что брезгал когда-то всеми, и не было ему равного в целом свете... Как тебе это чудо кажется?
— Чудо великое, отвечал Петро Сердюк, нечего сказать! Служит вам фортуна, пане гетмане, лучше всякого чуры.
— Но я расскажу тебе что-то еще дивнее. Послушай-ко, брат, какой мне сон сегодня перед светом снился. Кажется, шел я с тобою домой, и пришел, и лег спать, и проспался, только, проснувшись поутру, слышу, что ночью совершилось неслыханное чудо: Сомку мышь голову откусила! Как тебе кажется, Петро? Что этот сон означает? Коли б ты разгадал мне его, я нашел бы, как наградить тебя.
Задумался казак, но, помолчав немного, отвечал:
— Что ж, пане гетмане? Не к тому ли это клонится, чтоб запорожец превратился в мышь?
Гетман обнял и поцеловал его за этот ответ, а когда вошли в светлицу, он снял с руки золотое кольцо и сказал:
— Этот перстень всякого превратит в такую крысу, что проберется, куда ей нужно, хоть чрез двенадцать дверей. Возьми, надень на палец, и нигде тебя не остановят.
Но казак не принимал перстня и пятился назад.
— Что ж ты отступаешь? спросил гетман с удивлением.
— Потому отступаю, пане гетмане, что хоть запорожец на всякое характерство способен, но за такое дело еще ни один не брался. Прощай, пане гетмане. Может быть, с хмелем и твой сон выйдет из головы.
И с этим словом вышел из светлицы, оставя гетмана в совершенном остолбенении от стыда и удивления.
Долго стоял он на одном месте, наконец начал ходить неровными шагами по светлице и рассуждать почти вслух:
— Э! сказал он сквозь зубы, остановясь, стало быть правда тому, что говорят: никогда казак не был и не будет катом!
И начал опять ходить.
— Чёрт знает, какие глупости! продолжал он. Как будто не все один дьявол — задушить какую-нибудь погань на раде, или дать ножом под бок в подземелье!
И задумался, остановясь среди светлицы. Потом отвечал сам себе полу-словесно, полу-мысленно:
— Видно, не все одно!.. Почему ж бы мне самому с ним не расправиться?.. Пока Сомко был Сомком, я становился против него смело, а теперь меня как будто страх пробирает...
И опять молча начал прохаживаться по светлице.
— Враг его знает, думал он, как человеком доля играет... Видно, сам лукавый помогает мне в моих затеях... А правду сказать, лучше, еслиб ничего этого не было... Ох, батько мой Богдан! Не узнал бы ты теперь своего Иванца... Враг!.. И откуда нечистый подсунул мне врага!.. А уже теперь поздо останавливаться... Или я, или он... Два кота в одном мешке не поладят... От чего ж это не хватает у меня силы повершить?.. Была сила свет переставить на свой лад, а теперь боюсь пырнуть ножом под бок... Дивное дело: не боялся человека в полном вооружении, а боюсь в цепях...
Этот несвязный разговор с самим собою то вырывался у него как бы против воли сквозь зубы, то договаривался мысленно. Иногда он останавливался, но не простояв и полминуты, опять принимался ходить. Длинные паузы нередко отделяли ответ от вопроса. Он был злодей, слишком скоро прошедший свою школу и слишком быстро ниспустившийся в мрачную бездну зла: порождения озлобленной души явились ему там без покрова и заставили его содрогаться.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
А в неділю рано
Ся славонька стала:
Взяли, взяли козаченька,
Забили в кайданы, —
Ой на ноги дыбы,
На руки скринці...
Вызволь, Боже, козаченька
С темноі темниці!
Народная песня.Через несколько времени доложили гетману, что какой-то человек хочет донести ему наедине о каком-то важном деле. У Бруховецкого для подобных гостей всегда был доступ. Тотчас велел впустить.
Ввалилось в дверь что-то толстое и горбатое, в надвинутом на голову кобеняке. Не видать было его лица, только глаза блестели из-под капюшона. Бруховецкий сам не знал, чего испугался: так его душа была встревожена.
— Кто ты? спросил он.
— Я тот, отвечал странным каким-то голосом незнакомец, кого тебе нужно.
— Дух Святой с нами! вскрикнул гетман. (Ему Бог знает, что показалось).
— Кого ж мне нужно? спросил он дрожащим голосом.
— Тебе нужно такого человека, который бы наворожил покой на гетманщину. Везде народ толпится вокруг панов и придумывает, как бы освободить Сомка; да и нежинские мещане начали толковать теперь о Сомке, как жиды о Мессии.
— Гм!.. Что ж ты за человек?
— Я человек себе мизерный, швец из Запорожья, но если сошью кому-нибудь сапоги, то носить будет долго.
— Как же ты заворожишь гетманщину?
— Простым способом. Она тотчас успокоится, как только пойду да расскажу Сомку сон, что сегодня перед рассветом тебе снился...
— Дьявол! Откуда ты мой сон узнал?
— От крысы.
— Так, так! сказал Бруховецкий, закусив злобно губу.
— Успокойся на этот раз; подумай лучше, как тебе освободиться от своего врага, чтоб вместе с тобою всем нам не было так, что сегодня пан, а завтра пропал.
Долго молчал Бруховецкий.
— Открой голову, сказал он наконец; я посмотрю, не в самом ли уж деле лукавый ко мне присоседился?
Запорожский швец отбросил назад кобеняк, и Бруховецкий от удивления отступил назад.
— Кирило Тур!
— Тс! Молчи, пане гетмане. Довольно и того, что ты знаешь теперь, как меня зовут.
И Кирило Тур опять накрыл голову.
— Неужели ты возьмешься за такое дело?
— А почему ж? Разве у меня руки не людские?
— Но ты, говорят, немножко свой с Сомком!
— Как чёрт с попом. Я давно уже ищу, как бы ему удружить, и в Киеве, сам здоров знаешь, чуть-чуть не доказал ему дружбы, да проклятый попович помешал.
— За что ж ты на него озлился?
— Это мне знать. У всякого своя тайна. Я тебя не спрашиваю, не спрашивай и ты. Не задерживай меня, и коли хочешь, чтоб я поблагодарил тебя за сотничество, так говори, как мне к нему пробраться.
— Вот как, отвечал Бруховецкий. Возьми ты этот перстень; с ним пройдешь везде, никто тебя не станет останавливать и расспрашивать. Я даю его своим казакам только в самых важных случаях.
— Славный перстень! сказал Кирило Тур. Ещё и лук со стрелой вырезан на печати.
— Это, если хочешь знать, тот самый, что покойный Хмельницкий снял с руки у сонного Барабаша. Я сам ездил с этим знаком и в Черкасы к Барабашихе за королевскими грамотами. Покойный гетман подарил мне его на память.
— Эге! С доброй руки подарок, на добро и служит!
С этими словами Кирило Тур вышел из светлицы.
Бруховецкий проводил его до другой двери.
