Эжен Лабом - От триумфа до разгрома. Русская кампания 1812-го года
2-е декабря. Марш на Молодечно был особенно унылым и утомительным. В течение двенадцати часов, без остановки, мы шли через огромный лес. Мороз страшный, и единственное, что нас согревало, так это надежда на то, что казаки не будут беспокоить наш правый фланг. Капитан Жуар, которого отправили в Вилейку к генералу Вреде, заверил нас, что баварцы все еще удерживают этот важный пункт.
В Молодечно мы пришли в совершенно разбитом состоянии. К счастью, дома оказались теплые и удобные, а вдобавок, удалось купить и провизии. На следующее утро начали отбывать экипажи Наполеона. Но едва они вышли за пределы деревни, как вдруг появилось множество казаков, и они захватили бы весь обоз, если бы он не вернулся под защиту боеспособных частей. Вице-король готовился к отъезду, когда ему сообщили, что мы должны остаться в Молодечно, но сам он до прибытия Наполеона должен покинуть поместье, в котором тогда жил.
Этот отдых был для нас тем более ценным, что дал нам возможность купить себе еды и подкрепить свои силы. Тем не менее, многие солдаты умирали прямо на улицах. То же самое происходило и в домах, где жили офицеры. Некоторые из них были больны по причине крайней изможденности и отказывались идти дальше, те же, кто отморозил свои ноги и утратил лошадь, оказались вынуждены, хотя это никак не уменьшило их храбрости, остаться, чтобы потом попасть в руки русских. У генералов были те же сложности, поскольку многие из них, утратив своих слуг и экипажи, не знали, как действовать дальше. При таких обстоятельствах, если кто-то из них заболевал, он, как правило, умирал от собственной беспомощности. Таково было наше положение в Молодечно, когда Наполеон написал свой злосчастный 29-й Бюллетень, превративший Францию и ее союзников в одну огромную скорбящую семью.
4-е декабря. Мы покинули Молодечно, но не пошли в Сморгонь прямой дорогой, ведущей через Засковичи. Мы взяли левее и, хотя это было не намного безопаснее, пошли по дороге, которая вела в Марково через Лебеду.[150] Мы расположились в этой деревне с солдатами 1-го корпуса, а Император и его Гвардия находились в Бенице, в полулье от нас.
6-е декабря. Путь в Сморгонь лежал через болотистую местность, которая в иное время года была бы абсолютно непроходима. Нам было ясно, что эти места могут быть использованы как естественные, природные средства обороны, и что независимо от степени суровости зимы, литовские болота могут стать нашей могилой. Прибыв в этот небольшой городок, мы не нашли обещанной нам провизии. Все дома были пусты, а евреи своим бегством лишили нас всяческой поддержки. Однако в некоторых складах мы обнаружили несколько бочек сухарей, которые сразу же и съели.
У Наполеона, находившегося в ужасе от стольких бедствий и сильном страхе потерять свою власть над Францией, возникла идея отказаться от жалких остатков своей армии, чтобы потребовать от Сената нового призыва. Его терзала одна мысль – та самая, что терзает каждого тирана – ему мерещилось, что его союзникам просто не терпится воспользоваться моментом и полностью разрушить все договора, которые сделали их его полными рабами.
Весь исполненный этой мыслью, он был уверен, что дорога от Сморгони до Немана совершенно безопасна, и потому собрал на общий совет всех командующих корпусами. Потом он долго совещался с вице-королем. По окончании заседания Наполеон, сопровождаемый Великим конюшим Империи, Великим маршалом двора и генералом Лефевром-Денуэттом вышел из кабинета. Проходя через один из залов, он встретил короля Неаполя и с равнодушным видом сказал ему: «Прощайте, Король Неаполя!» Затем он вышел, сопровождаемый троими своими спутниками. В карете он сел рядом с генералом Лефевром. Великий конюший Империи и Великий маршал двора уселись напротив, и карета немедленно выехала в сторону Вильно. Ни одного слова армии, никакого обращения к литовцам, чтобы поддержать их дух. Одни остались без командира, другие – брошенные на произвол судьбы тем, кто обещал им весь мир.
Король Неаполя принял командование армией, но она шла в таком беспорядке, что только после прибытия в Вильно солдатам сообщили об отъезде Императора – и эта новость ошеломила их.
– Значит, – говорили они, – он отказался от тех, кто называл его своим отцом? Куда же тогда подевался тот гений, который будучи на пике своей славы призывал нас терпеливо переносить все лишения? Неужели тот, кто проливал нашу кровь, боится умереть вместе с нами? Неужели он поступил с нами, как с армией в Египте, которая служила ему верой и правдой, но к которой он охладел тотчас после того, как после позорного побега, оказался в безопасности?
Так говорили солдаты, сопровождая свои слова отборнейшей руганью. Никогда до сих пор они не выражали более справедливого возмущения, поскольку наши солдаты, как никакой другой класс людей, заслуживали сочувствия и понимания.
Генералы считали присутствие Императора обязательным компонентом их службы и, узнав о его отъезде, большинство из них последовали его примеру и позорно покинули остатки доверенных им полков. Однако иногда нам попадались небольшие группы солдат, которые, возглавляемые своими офицерами маршировали под своими знаменами, которые они поклялись не покидать до самой смерти. Но в ситуации, когда командиры отсутствуют, а бедствия и страдания продолжаются, над теми отважными солдатами, которым поручили хранить боевое знамя, довлела унизительная необходимость прятать знамена в своих ранцах. Многие из них, зная, что они скоро умрут и понимая, что честь и долг французского солдата обязывают их сохранить свое боевое знамя, дрожащими от слабости руками выкапывали ямы, чтобы не попали в руки русских те высокие символы, под которыми наша армия достигла вершин славы.
Дивизии Луазона, пришедшей из Кенигсберга, и неаполитанцам, уходившим из Вильно, пришлось ночевать на 22-х градусном морозе,[151] что окончательно их уничтожило. Изначально в каждом из них было по 6 000 человек, а теперь, через морозную дымку мы видели как по дороге, подобно толпе безумцев, убегают лишь несколько уцелевших батальонов. Чтобы не замерзнуть, они старались идти непрерывно, но если кто не выдерживал и падал, то уже вновь не поднимался. Утомительный марш только продлевал их мучения и если, кто-нибудь, устав от жизни, хотел навсегда избавиться от них, ему достаточно было только остановиться.
На дороге нам постоянно попадались храбрые офицеры, закутанные в рваную ветошь, укрепленную сосновыми ветками, их волосы и бороды были покрыты коркой льда. Еще недавно, эти воины – ужас наших врагов и покорители Европы, ныне, утратившие весь свой лоск, медленно брели вперед, и отнюдь не всегда могли рассчитывать помощь своих бывших подчиненных. Их положение усугублялось тем, что всех, кто не мог идти, просто бросали, и каждый отставший спустя час после этого неизбежно погибал. На следующий день каждый бивуак напоминал поле битвы. На каждого упавшего, сломленного усталостью солдата немедленно набрасывались все, кто был поблизости и, у него, еще живого отнимали все ценное, вплоть до одежды. Со всех сторон, постоянно доносились жалобные крики этих несчастных.
