Ростислав Самбук - Сокровища «Третьего Рейха»
Не знаю, сколько времени прошло с того момента, как я стал считать, но вдруг до меня дошло, что я стою справа от штурмбаннфюрера, а считать, наверно, начнут с другой стороны. Нас же всех — сто семь (это я знал точно — получали хлеб и приварок каждый день на сто семь человек).
Итак, я уже не десятый.
Тогда я обрадовался. Потом мне стало стыдно и за испуг, и за последующую радость, мне стыдно за это и сейчас, я никому не говорил об этом, вам впервые, может, мне сейчас будет легче — все эти годы точил меня червячок и что–то лежало здесь, под сердцем, грязное и колючее: вспомню — и болит…
Но тогда я думал только об одном: откуда начнет считать штурмбаннфюрер?
Он повернулся к нам, поднес руку с часами чуть ли не к носу, резко опустил ее и произнес:
— Три минуты прошло. Но это слишком просто — расстрелять каждого десятого. Десять человек из ста — это всего десять шансов из ста, что будет расстрелян преступник. Это несправедливо, не так ли, господа?
Он обращался к нам, будто мы имели право согласиться с ним или возразить; мы могли только стоять и молчать, мы были целиком в его власти.
Штурмбаннфюрер продолжал дальше:
— Сделаем так, господа. Если вы доверяете мне, я сам отберу эту злосчастную десятку. Конечно, мне трудно гарантировать, что преступник непременно попадет в нее.
Он издевался над нами, а мы переступали с ноги на ногу и молчали — сто семь мокрых, голодных и бесправных людей.
— Ваше молчание расцениваю как согласие, — продолжал штурмбаннфюрер. — Прошу смотреть мне в глаза, я попробую по глазам догадаться, кто из вас мог совершить это страшное преступление.
Офицеры рассмеялись. Очевидно, им понравился этот спектакль.
Штурмбаннфюрер двинулся вдоль строя. Он начал с противоположной стороны, медленно, не обращая внимания на грязь, она чавкала, и брызги летели на его блестящие сапоги. Все мы слышали это чавканье, потому что каждый шаг мог принести смерть одному из нас.
Наконец чавканье прекратилось: штурмбаннфюрер остановился перед пожилым человеком в промокшей, с обвислыми полями шляпе. Я знал его — автослесарь из Унтеркримля.
Неужели он первый?
Штурмбаннфюрер постоял немного напротив него и вдруг сказал:
— У тебя нездоровый вид лица, и ты, наверно, скоро все равно умрешь… — махнул рукой и пошел дальше.
Он ошибся — этот слесарь живет и сейчас, я видел его на прошлой неделе, когда ездил за продуктами в город.
Первым, кого отобрал штурмбаннфюрер, был совсем еще молодой парень — думаю, ему не стукнуло и двадцати трех, он сильно хромал и поэтому не попал в армию.
Эсэсовец приказал ему выйти из строя, заметив:
— Тысячи твоих ровесников полегли на поле боя, и будет справедливо, если и ты составишь им компанию.
Нужно отдать должное парню: он держался достойно — стоял, уставившись в небо, может, молился, а может, просто любовался хоть и серым, но все же прекрасным небом.
Затем штурмбаннфюрер извлек из строя еще одного человека, старого учителя–пенсионера из Унтеркримля. В конце концов, молодых среди нас и не должно было быть — дома остались либо дети, либо инвалиды. Так вот — очередь дошла до учителя. Мудрый был старик и гордый, никогда не слыхали мы от него жалоб, хотя и ему доставалось.
— У тебя глаза вора, — сказал штурмбаннфюрер. — Ты мог убить Врука!
И вдруг учитель ответил громко, так, что мы все услышали:
— К сожалению, я не убивал, я говорю «к сожалению», потому что сейчас убил бы непременно!
Офицер поднял руку, словно хотел ударить, но сдержался. Только добавил:
— Значит, я не ошибся.
Третий, кого он отобрал, вдруг упал на колени и начал вопить:
— Я не убивал, господин офицер, поверьте мне, я не убивал!.. Я всегда сочувствовал национал–социалистам, господин офицер. Не трогайте меня… Я мирный человек, я не мог убить!..
Вы должны помнить его: старый Шумахер, огородник, он всегда продавал ранние овощи. Хотел схватиться за сапог штурмбаннфюрера, но офицер оттолкнул его и пошел дальше.
Шумахер, как стоял на коленях, так и пополз за офицером, но два эсэсовца подхватили его под руки и оттащили в сторону, к длинному сараю с кирпичной стеной.
Когда штурмбаннфюрер приблизился ко мне, отобрано было уже девять — оставался один, и мне почему–то казалось: последним буду я. Не скажу, что это было чувство из приятных, сделалось страшно, и тело обмякло, словно в живот тебе влили изрядное количество свинца.
Штурмбаннфюрер встретился со мной взглядом и остановился. Глаза его закрывали выпуклые стекла, и трудно было определить, насмехается он над тобой или раздумывает, кому подарить последнюю пулю. Но я чувствовал, что мне, я видел, как блеснули стекла, не глаза, а стекла очков, он уже поднял руку, чтобы указать на меня, и я собрал все силы, чтобы не упасть, а выступить вперед мужественно, как и подобает настоящему мужчине, но штурмбаннфюрер понял меня: может, ему хотелось, чтобы его упрашивали, трепетали от страха. Он показал не на меня, а на паренька, стоявшего рядом со мной, пятнадцатилетнего мальчишку, который сразу расплакался. Слезы текли у него по щекам, он не хотел выходить из шеренги, но эсэсовцы вытащили его, а штурмбаннфюрер смотрел на меня и, кажется, читал мои мысли.
Я сказал ему тогда прямо, по–человечески, не кричал и не умолял, а попросил, ну так, как попросил бы вас:
— Отпустите его и возьмите меня…
— О–о, — ответил штурмбаннфюрер, — я не хочу принимать от вас такой жертвы. Я никогда не изменяю своим решениям, но обещаю: при случае непременно расстреляю и вас.
Мы не видели больше штурмбаннфюрера, но я узнал, что это был Вольфганг Хетель, один из любимцев Кальтенбруннера. Этот Хетель принимал участие еще в венских событиях перед аншлюсом…»
Ганс хорошо помнил и слова, которыми отец закончил свой рассказ: «Тем хуже для нашей страны, если такие, как Хетель, снова на свободе…»
И вот сейчас штурмбаннфюрер СС Вольфганг Хетель стоит на крыльце его дома, дома его отца, стоит и даже улыбается.
Наконец Ганс поймал мыло. Вылил на себя ковш холодной воды. На мгновение перехватило дух. Поставил ковш и, будто впервые увидев постояльцев, вежливо поклонился им.
— Мать говорила о вас, но я думал, что вы отдыхаете.
— Ничего, ничего, юноша, — остановил его Ангел. — Я могу только позавидовать вам, в нашем возрасте появляются разные радикулиты, а для вас холодная вода — здоровье.
Ганс стал растираться полотенцем. Думал: надо немедленно сообщить полиции. Но как это сделать, чтобы они ничего не заподозрили? Громко позвал мать и, когда та выглянула в окно кухни, спросил, хватает ли ей продуктов.
