Роберт Харрис - Очищение
— Все решит Сенат, — осторожно ответил он.
— И как, ты думаешь, они решат?
— Это решение сенаторов.
— Но ты подашь им какой-нибудь сигнал?
— Если и да — прошу прощения, — то я сообщу об этом в Сенате, а не на улице.
— Ты что, мне не доверяешь?
— Напротив, но наш разговор могут случайно подслушать другие.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она обиженным голосом, но в ее проницательных голубых глазах плясали сумасшедшие чертики.
— Несомненно, она самая умная из его женщин, — заметил Цицерон, когда она отошла. — Умнее, чем его мать, а это о многом говорит. Ему надо за нее держаться.
Комнаты дома Цицерона все еще были нагреты присутствием множества женщин, воздух влажен от духов и благовоний, от запаха сандала и можжевельника. Женщины-рабыни мыли полы и убирали остатки празднества; на алтаре в атриуме лежала горка белого пепла. Клавдий даже не пытался скрыть свое любопытство. Он ходил по дому, хватал разные предметы и внимательно их изучал. Было видно, что молодой человек вот-вот лопнет от вопросов, которые он жаждал задать, особенно когда появилась Теренция. Она все еще была в костюме верховной жрицы, но даже его мужчинам было запрещено видеть, поэтому она накинула сверху плащ, который крепко держала под горлом. Ее лицо раскраснелось, голос звучал необычно высоко.
— Был знак, — объявила Теренция. — Не больше часа назад, от самой Доброй Богини! — Цицерон подозрительно посмотрел на нее, но она была слишком возбуждена, чтобы это заметить. — Я получила специальное разрешение девственниц-весталок рассказать тебе о нем. Вот здесь, — указала она драматическим жестом, — прямо на алтаре, огонь совсем выгорел. Пепел был уже практически холодным. А затем вдруг снова вспыхнул яркий огонь. Это было самое невероятное знамение из всех, которые мы смогли вспомнить.
— И что, по-твоему, это знамение значит? — спросил Цицерон, заинтересовавшись помимо своей воли.
— Это знак благоволения, посланный прямо в твой дом, в день необычайной важности — он обещает тебе славу и безопасность.
— Неужели?
— Ничего не бойся, — сказала Теренция, взяв его за руку. — Сделай то, что считаешь правильным. За это тебя будут вечно прославлять. И с тобой ничего не случится. Это послание от Доброй Богини.
Все последующие годы я пытался понять, не повлияло ли это на решение Цицерона. Действительно, он много раз говорил мне, что все эти предсказания и приметы — абсолютная чепуха. Но позже я понял, что даже величайшие скептики в экстремальных условиях начинают молиться всем известным богам подряд, если они думают, что это может им помочь. Было видно, что Цицерон доволен. Он поцеловал Теренции руку, поблагодарил ее за терпение и поддержку его интересов, а затем удалился наверх, чтобы приготовиться к сенатскому заседанию. А слухи о знамении уже летели по городу, передаваемые из уст в уста по его же собственному распоряжению. В это же время Клавдий нашел под одним из диванов какой-то предмет женского туалета, и я увидел, как он прижал его к носу и глубоко вдохнул аромат.
По распоряжению консула, заключенных оставили там, где они провели прошедшую ночь. Цицерон объяснил это соображениями безопасности, но мне кажется, что ему просто тяжело было смотреть им в глаза. Заседание опять проходило в храме Конкордии, и на нем присутствовали все выдающиеся граждане Республики, за исключением Красса, который сказался больным. В действительности же он не хотел голосовать ни за, ни против смертной казни. Кроме того, он боялся обвинений со стороны присутствовавших: многие среди патрициев и всадников считали, что он тоже должен быть арестован. Цезарь же появился абсолютно спокойным и протолкался сквозь охранников, не обращая внимания на проклятия и угрозы. Он втиснулся на свое место на передней скамье, откинулся назад и вытянул ноги далеко в проход. Узкий череп Катона виднелся прямо напротив него: наклонив голову, стоик, как всегда, изучал отчеты казначейства. Было очень холодно. Двери в дальнем конце храма были настежь распахнуты для толпы наблюдателей, и по проходу мела заметная поземка. Изаурик надел пару старых серых перчаток, в зале раздавался кашель и шмыганье носов, а когда Цицерон встал, чтобы призвать собравшихся к порядку, из его рта исходил пар, как из кипящей кастрюли.
— Граждане, — торжественно начал он. — Это самое сложное заседание из всех, которые я помню. Мы собрались здесь, чтобы решить, что делать с преступниками, изменившими нашей Республике. Я считаю, что каждый из нас, кто хочет высказаться, должен это сделать. Сам я не собираюсь высказывать свое мнение. — Он поднял руку, чтобы прекратить возражения. — Никто не может обвинить меня в том, что в решении этой проблемы я не сыграл роль лидера. Но сейчас я хочу быть вашим слугой, и все, что бы вы ни решили, я обещаю выполнить. Я требую только, чтобы решение было вынесено сегодня, до того момента, как наступит ночь. Мы не можем откладывать его в долгий ящик. Наказание, каким бы оно ни было, должно быть быстрым. А теперь я даю слово Дециму Юнию Силану.
Привилегией вновь избранного консула было открывать дебаты, но я уверен, что в тот день Силан с удовольствием отказался бы от нее. До этого момента я не очень много рассказывал о Силане, отчасти из-за того, что я плохо его помню: в тот век гигантов он был карликом — уважаемым, серым, скучным, подверженным приступам болезни и хандры. Он никогда бы не выиграл выборы, если бы не амбиции и напор Сервилии, которая так хотела, чтобы у ее трех дочерей отец был консулом, что даже залезла в постель к Цезарю, чтобы обеспечить карьеру своего мужа. Бросая изредка нервные взгляды на переднюю скамью, на которой сидел человек, сделавший его консулом, он говорил о взаимоисключающих вещах: справедливости и сострадании, безопасности и свободе, о своей дружбе с Лентулом Сурой и ненависти к изменникам. Что он хотел этим сказать? Из его слов понять это было невозможно. Наконец Цицерон прямо спросил его, какое наказание он предлагает. Силан глубоко вздохнул и закрыл глаза.
— Смертную казнь, — ответил он наконец.
Сенат зашевелился, когда, наконец, были произнесены эти страшные слова. Следующим выступал Мурена. Тогда я понял, почему Цицерон предпочитал иметь его консулом во время кризиса. В нем была видна какая-то сила и надежность, когда он стоял, расставив ноги и положив руки на пояс.
— Я солдат, — сказал он. — И моя страна находится в состоянии войны. В провинциях убивают женщин и детей, жгут храмы, вытаптывают посевы, а сейчас наш проницательный консул выяснил, что такой же хаос должен был начаться и в столице. Если бы в своем лагере я поймал человека, который намеревался поджечь его и убить моих офицеров, я бы ни секунды не колебался и казнил бы его. Наказанием изменникам всегда должна быть смерть — и только смерть!
