Патрик О'Брайан - Военная фортуна
— Почему вы говорите мне «уф»? — спросил он.
— Я полагал, что это обычное приветствие на языке вашей нации — как написано у многих французских и английских авторов, гуроны говорят «уф» бледнолицым. Но если я ошибаюсь, сэр, то прошу прощения: мною подразумевалась вежливость, хотя, возможно, и неуклюжая.
— У большинства гуронов, которых я знаю, есть все основания сказать «уф» бледнолицему: французу, англичанину или американцу. В языке, на котором я говорю, а должен сказать вам, сэр, что существует огромное количество языков, на которых говорят настоящие жители этого континента, «уф» выражает отвращение, ненависть, неприязнь. Я думал обидеться на это, но мне пришло в голову, что вы не хотели оскорбить, а потом я немного сочувствую — в конце концов, мы оба побеждены, оба — жертвы американцев.
— Доктор Чоут рассказывал мне кое-что о злополучных индейских войнах. Он, по крайней мере, очень настроен против них.
— Доктор Чоут? Да, есть немного хороших американцев, согласен. Мои дедушки, которые учились в Гарварде, в Индейском колледже, отзывались о мистере Адамсе как о превосходном человеке. Его мать была из племени шауни — из него же, как я могу добавить, и вождь Текумсе, который в настоящее время помогает вашим людям на канадской границе. А вот и доктор Чоут.
— Вы не видели доктора Мэтьюрина? — спросил Чоут. — Я ищу его.
— И я искал вас, коллега, — сказал Стивен из темноты каморки.
— У меня срочная цистотомия,[36] — сказал Чоут, — и поскольку мы говорили о ней за нашим воскресным ужином, я пришел, чтобы просить вашей помощи.
— Буду рад, — сказал Стивен. И возможно, в самом деле не было ничего более своевременного: чрезвычайно тонкая операция, но при этом та, которую он часто проводил. Интенсивная концентрация ума и тела, сопереживание спеленатому пациенту, слишком боящемуся ножа — все это полностью захватит его, дав то внутреннее спокойствие, при котором можно работать, не будучи связанным и задавленным своими проблемами и желаниями. Но впереди была еще ночь, ночь безделья, которую нельзя сбрасывать со счетов. И после того, как он сообщил доктору Чоуту о необходимости держать Морской Департамент подальше от Джека Обри, то попросил у него пинту лауданума.
— Лауданум? Сделайте одолжение, — сказал Чоут. — Вы найдете его в большой бочке в амбулатории. Что касается Морского Департамента, то я сделаю, что смогу, но у этих чиновников обширные полномочия в военное время. У меня были от них предписания, резкие, безапелляционные и авторитарные, если не сказать запугивающие.
Операция, выполненная на очень тучном и трусливом пациенте, оказалась намного сложнее, чем они ожидали. Наконец все было сделано, и мало того, что операция сама по себе прошла успешно, но существовала и реальная возможность, что пациент выживет.
Стивен вошел в комнату Джека, чтобы вымыть руки, и увидел его спящим на спине с раненной рукой поперек груди, все еще с маской физического страдания и морального шока на лице. По цвету оно мало отличался от землистой физиономии ослабевшего пациента, которого недавно укатили назад. Стивен знал, что только перемена ветра разбудит Джека. Умывшись, он взял из тайника бутылку виски и жадно выпил полстакана крепкой и жгучей жидкости. Алкоголь был запрещен в «Асклепии», но офицеры «Конститьюшн», особенно мистер Эванс, знали об этом, и пространство за книгами капитана Обри было заполнено ржаным виски, бурбоном и слабым, жутко кислым местным вином.
Он поставил виски обратно, уронил стакан — никакой реакции на строгом спящем лице — и ушел, неся собственную бутылку зеленую лауданума с надписью «Яд». У него была небольшая комната во внутреннем дворе, и он увидел, что лампа уже зажжена, а огонь пылает в камине. Лампа с зеленым абажуром освещала стол и разбросанные по нему бумаги, оставляя саму комнату в глубоком полумраке. Тут царил уют, настоящее воплощение уюта, и он почувствовал холод, отчаяние, чрезвычайное одиночество. Порывшись в кармане, он нашел записку Дианы, бросил ее на стол, поставил рядом зеленую бутылку, кинул пальто на кровать и сел на стул, развернутый наполовину к столу, наполовину к огню.
Долгие-долгие годы он был неспособен полностью открыться мужчине или женщине и, временами ему казалось, что искренность так же важна как еда или любовь: часто он использовал свой дневник как суррогат несуществующего любящего уха — на самом деле очень плохой суррогат, но который стал настолько привычным, что сделался почти необходимым. Сейчас он остался без этого убористо исписанного закодированного дневника, и, поглазев некоторое время на огонь, повернулся к столу. Его равнодушный взгляд упал на письмо, написанное знакомым почерком, и он подтянул к себе лист бумаги.
«Если я больше не люблю Диану, — писал он, — то что мне делать?». Что ему делать, если его главная движущая сила, то, что двигало им, ушло? Он знал, что будет любить ее всегда, до последнего удара отсчитанного ему времени. Он не клялся в этом, как не мог поклясться, что солнце будет подниматься каждое утро — это было слишком бесспорно, слишком очевидно: никто не клянется, что продолжит дышать, или, что дважды два — четыре. Конечно, ведь в этом случае клятва будет подразумевать возможность сомнения. И все же, сейчас, кажется, что вечность означала восемь лет, девять месяцев и несколько дней, поскольку последний удар отсчитанного времени свершился в среду, семнадцатого мая. — «Как же это может быть?» — вопрошал он. Из примеров он знал, что подобное частенько происходило с другими мужчинами и эти мужчины даже теряли разум или заболевали раком. Могло ли случиться так, что с ним этого не произойдет, как если бы он предположил, что обладает исключительным иммунитетом?
«Возможно, это — только intermittence du coeur[37], не более». — Это было весьма вероятно — квазифизическое состояние, связанное с атмосферой и диетой, беспокойством, утомительным ожиданием и сотней других взаимосвязанных причин. Он написал еще один абзац, перечислив странные, не поддающиеся очевидному объяснению перемены убеждений, отречений, временного отступничества от веры. Все это могло быть результатом подлого поведения тела, всего лишь тела, вместилища ума. Так храбрецы превращаются в трусов, если у них не в порядке печень, а у женщин во время беременности случаются приступы помешательства.
Он присовокупил примеры влияния, в свою очередь, ума на тело, как то: экземы, ложные беременности, реальное выделение молока. Потом аккуратно посыпал песком последний листок, собрал остальные, бросил их в умирающий огонь, и наблюдал как они вспыхнули, свернулись и скорчились, превратившись в черный, ничего не значащий пепел. Он не был полностью убежден, и внутренний голос заметил, что было много мужчин, в том числе и докторов, которые пальпировали свои опухоли и объявляли их доброкачественными. И все-таки это принесло облегчение его колеблющемуся, но желающему верить уму, и с этой мыслью он лег в кровать. Где — то этажом ниже мужчина пел «О, о, плачущая голубка» так, будто его сердце было разбито. Стивен слушал песню, пока нахлынувший прилив опиумного сна не поглотил его.
