Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
– Господин, – отвечал я, – неужели ты думаешь, что я мог бы сам придумать такое! Но голос Посейдона я знаю. Отпусти меня, иначе бог разгневается. Ограбить бога – скверное дело.
Отец отвернулся, и мне стало стыдно: ведь он столько пережил.
– Отец, – сказал я, – бог хочет нам добра. Все будет хорошо. Если бык убьет меня, Посейдон примет жертвоприношение и избавит тебя от проклятия. А если я вернусь, это будет отлично. Все сложится хорошо, я просто чувствую это.
Кормчий-критянин прислушался. Взгляд отца заставил его отодвинуться и заняться рассматриванием браслета с печаткой, наконец отец негромко проговорил:
– Похоже, что человек не в силах обмануть собственную судьбу. Как ты узнал, что твоего имени не было в урне? – Наши глаза встретились, и он продолжил: – Я не мог допустить этого. Я представил себе, как все вокруг начнут говорить: «Он опасался своего сына, вождя и воина. А потому отослал его к быкам на Крит, когда пришло время дани».
Меня удивило, что подобная мысль могла прийти ему в голову.
– Отец, – проговорил я. – Дело в богине, она гневается на нас; ей ненавистны находящиеся у власти мужи.
Я услышал покашливание; критянин уже терял терпение. Поступок мой сделал этого человека моим господином.
Отстегнув меч, я отдал его отцу:
– Береги до моего возвращения. Я еще не знаю, для чего понадобился богу. Но тот, кому суждено вернуться от быков Миноса, неоднократно предложит богу собственную жизнь, каждый раз с новой решимостью. Ему, возможно, будут дарованы силы, право предводительствовать над людьми. Так учили меня в детстве. И я буду только таким царем, и никаким другим.
Отец подошел ко мне, взял мое лицо в свои руки и долго глядел мне в глаза. Я редко видел в нем жреца, но теперь ощутил это. Наконец он сказал:
– Да, такой царь будет Царем. – А потом задумался и произнес: – Если придет этот день, пусть на твоем корабле будут белые паруса. Я поставлю дозор на мысе Соуний. Когда загорится его маяк, я пойму, что бог удостоил меня вести. Пусть будет белый парус. Не забудь об этом.
– Повелитель, – холодно проговорил критянин, – мне безразлично, вернется твой сын домой или нет, если только это не вызовет беспорядков. Но прошу вас миром уладить дело, пока эти женщины не вырвали друг другу глаза.
Я огляделся. Матери отобранных юношей уже спорили, чьего сына надлежит отпустить вместо меня. Подходили мужи, критянин справедливо опасался хлопот.
– Нечего обсуждать, – проговорил я. – Имя мое на последнем жребии; глашатай, назови его.
Отпущенный юноша встал передо мной на колени, положил мою руку на свой лоб и принялся просить, чтобы я разрешил чем-либо услужить мне. Он выглядел таким несчастным. За его плечом я заметил рыдающего Биоса. Он был рассудительнее прочих спутников. Однако в чертах его проступало нечто, еще неведомое мне. Я мог лишь пожать его руку.
– Отец, – сказал я, – пусть элевсинцы учредят собственное собрание, чтобы женщины снова не захватили власть. Все будет хорошо.
Я не окончил, но терпение критянина истощилось. Он коротко, по-лисьи, что-то тявкнул своим воинам, и они разошлись в два ряда, на удивление точно сохраняя равнение. Отец обнял меня, и я понял, что он не надеется вновь меня увидеть. Несчастные матери передавали своим детям небольшие свертки с едой, поспешно собранные в дорогу. Мать последнего юноши стыдливо подошла ко мне и, приложив руку ко лбу, отдала то, что приготовила для него.
Вставая в ряд, я, помню, жалел, что не оделся получше, – ведь меня ожидал Крит.
Часть четвертая
Крит
Глава 1
«Я был царем и сыном царя, – подумал я, когда корабль отошел от берега. – Теперь мне суждено стать рабом».
Корабль оказался большим. Нос его украшала голова быка с цветком во лбу и позолоченными рогами. Посреди судна между рядами гребцов расположились темнокожие воины. На корме был сделан помост для кресла кормчего, рядом устроился надсмотрщик. Мы, обреченные, обитали на палубе под навесом – словно бы оплатили проезд. Мы принадлежали богу, и он должен получить свою жертву в целости и сохранности. Весь день нас охраняла стража; на ночь ее удваивали, чтобы никто не лег с девушками.
Для меня наступило время отдыха. Я более не отвечал за себя, а, как случилось однажды в молодости, покоился в руке бога, переносившей меня по морю. Дельфины сопровождали нас, ныряя под водой и выдувая через лоб короткое «фу-у». Я лежал и наблюдал за ними. Жизнь моя остановилась.
К югу от Соуния нас взял под охрану военный корабль, быстрая пентеконтера.[81] Изредка на каком-нибудь островном мысе нам попадались пиратские гнезда: лежбище кораблей и сторожевая башня, но никто не пытался преследовать нас. На такую крупную дичь у них не хватало сил.
Все это проходило где-то на краю моего сознания, сам же я безмятежно отдыхал, словно под песню кифареда. «Меня везут на заклание, – говорил я себе. – Посейдон потребовал меня, прежде не считавшегося сыном смертного мужа, это навсегда останется со мной».
Поэтому я грелся на солнце, пил и спал, смотрел на море и берега, пропуская мимо ушей все, что говорилось на корабле. Когда серое утро чуть зарозовело, мы приблизились к Кикладам. На рассвете я услышал гневные голоса. Такое нередко на корабле, а мы как раз проходили между Кеосом и Кифносом, где есть на что посмотреть, так что я не обратил на них внимания. Но шум усиливался, и это заставило меня обернуться. Я увидел, что один из афинских юношей схватился с элевсинцем. Они катались по палубе, а кормчий уже направился к ним с усталым видом человека, не впервые видящего такие стычки. С руки его петлей свисал тонкий хлыст.
Меня словно окатили холодной водой из горного источника. Я метнулся к дерущимся и раскидал их в стороны. Они уселись с открытыми ртами и принялись потирать синяки. Кормчий пожал плечами и отправился назад.
– Не забывайтесь, – проговорил я. – Или вы хотите, чтобы критянин выпорол вас перед этими рабами? Куда девалась ваша гордость?
Они заговорили разом, призывая на свою сторону свидетелей. Я прикрикнул на них и велел всем молчать; тринадцать пар глаз обратились ко мне. Я осекся и подумал: «А что же теперь?» Словно бы потянулся к мечу и обнаружил, что забыл его. «Что мне делать? Я раб среди рабов. Разве у обреченных может быть царь?» – прозвучало в моей голове.
Все ждали. Я показал на знакомого мне элевсинца и сказал:
– Ты первый, Аминтор. Слушаю.
Густые брови Аминтора сошлись под черными волосами.
– Тесей, этот сын горшечника, волосы которого еще полны глины, осмелился сесть на мое место. Я велел ему убираться, но он отвечал оскорблением.
