Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
– Что же, – отвечал он высоким и жестким голосом, – если ты напишешь в казну, там поднимут архивы. Я не сборщик дани и забираю то, что мне поручено. Видишь ли, в ваших краях чересчур много царей. У нас же, на Крите, только один.
Руки мои зудели, хотелось схватить его и переломить через колено. Но я помнил про народ. Заметив мой гнев, он сказал без малейшего раздражения:
– Поверь мне, царевич, жеребьевку придумал не я. На мой взгляд, в ней нет ничего приятного. Но приходится, насколько возможно, считаться с обычаями. В Коринфе, например, приходя в гавань, я нахожу юношей и девушек уже на берегу. Как ты понимаешь, это облегчает мне жизнь и ускоряет дело.
– Возможно, – отвечал я. – Но в Афинах тебе приходится ждать, пока на глазах всего народа вершится справедливость.
– Да-да, мы понимаем вас. Теперь и ты поймешь, почему я не могу выполнить твою просьбу. Подумай, как это будет выглядеть со стороны, когда ты начнешь выбирать то того парня, то этого. Люди решат, что, находясь в таком возрасте, ты действуешь с ведома своего отца: просишь оставить сыновей его друзей или, быть может, кого-нибудь любезного тебе самому. И начнутся неприятности. Я еще могу смириться с задержкой, но бунт мне уже ни к чему. Поверь мне, я разбираюсь в подобных вещах.
Я заставил свои руки, уже тянувшиеся к нему, оставаться на прежнем месте и даже понизил голос:
– Ты не провел здесь и половины дня и уже рассказываешь мне, что подумают люди?
– Не обижайся, – отвечал он непринужденно, – я говорю то, что знаю. Ты сам, а вернее, твой отец установил такой обычай. Он довольно обременителен, но я согласился с ним и буду следить, чтобы его выполняли. Боюсь, что это мое последнее слово. Куда ты идешь?
Голос его переменился, по шеренге чернокожих воинов пробежала волна – словно бы леопард подобрался, готовясь к прыжку.
Я обернулся и произнес – так, чтобы меня слышали:
– Я присоединяюсь к своим людям, и пусть бог решит нашу судьбу.
Я услыхал глухой ропот и увидел, что отец мой оглядывается по сторонам. Меня остановило чье-то прикосновение; я вздрогнул и, обернувшись, обнаружил на своем плече руку кормчего. Оставив войско в строю, он легко догнал меня на быстрых ногах.
– Подумай еще раз, – шепнул он мне. – Не позволяй блеску и славе одурачить себя. Хороший танцор в лучшем случае может протянуть месяцев шесть, не дольше. Слушай, если ты просто решил повидать свет, я могу найти тебе работу в нижнем дворце, и ты отправишься с нами свободным.
Теперь мне нечего было терять, и я решил потешить себя:
– Пришли ко мне своего старшего брата, юная госпожа, и пусть он попросит меня служить Миносу за плату.
Отвернувшись, я заметил на себе быстрый взгляд его темных глаз, не очень сердитый, скорее цепкий и расчетливый.
Я пересек рыночную площадь и подошел к спутникам. Они принялись обнимать меня и хлопать по спине – как было в прежние дни моего, тогда еще однолетнего, царствования. Рыночную площадь облетел крик – сначала тихий, но быстро набравший громкость. Афиняне приветствовали меня, невзирая на свое горе.
«Воистину, – с удивлением понял я. – Теперь и они мой народ, и я в ответе за всех».
На столе перед моим отцом поставили два нифоса[78] с яркими ободками. Он обратился к народу:
– Афиняне, перед вами жребии с именами ваших детей. А вот жребий моего сына. – Он опустил в правую чашу черепок, звякнувший о лежащие ниже, и люди вновь разразились приветственными воплями.[79] Потом он попросил кормчего критян – чужестранца, не имевшего здесь родни, – перемешать жребии. Тот с явной скукой на лице опустил в чашу тупой конец копья, и отец мой воздел руки к небу и призвал бога самому выбрать себе жертву, именуя его колебателем земли и быколюбивым. При этих словах мне вспомнилось проклятие колхидской ведьмы, и холодок пробежал по коже. Я поглядел на отца, но он внешне хранил спокойствие.
Сперва решили вытаскивать жребий для дев. Жрец Посейдона с завязанными глазами опускал руку в чашу и передавал черепок отцу, из рук которого остракон принимал глашатай, чтобы огласить имя. Каждый раз лица людей, обращенные к черепку, сливались в моих глазах в длинную бледную змею, покрытую одними глазами. Услыхав имя, родичи разражались криками и стенанием; бывало, что и муж оставлял толпу и бросался на критских стражников, в конце концов повергавших его на землю. Остальные на несколько мгновений замирали, пока не извлекался следующий жребий. Последняя дева оказалась столь юной, тихой и белокурой, что не только родня, весь народ плакал по ней. Чернокожие квадратом обступили отобранных, чтобы не дать пробиться народу. Потом наступило время юношей.
Первыми были названы имена двоих афинян, потом я услышал имя моего телохранителя Менесфея, чей отец владел семью кораблями. Он твердой ногой шагнул вперед, лишь раз оглянувшись на своего друга и меня. Следующим опять оказался афинянин. Мать его разразилась такими воплями, словно ее раздирали на части; юноша побледнел и затрясся. Я подумал: «Нет, моя мать не стала бы так позорить меня перед всеми. Но я должен думать не о ней – об отце. Ему здесь хуже, чем всем остальным, ведь у него больше нет сыновей». Я поглядел на возвышение, где он стоял. Жрец Посейдона как раз снова опустил руку в горшок. В этот самый миг толпа дрогнула; должно быть, сомлела женщина или случилось что-то еще. Я видел, как отец повернул голову, чтобы увидеть, что произошло.
Немота упала на меня, словно бы Гелиос вдруг натянул поводья посреди небес. Лучше бы я не понял случившегося, если б такое было возможно. Но замысел отца вдруг открылся мне, и я ничего не мог с этим поделать. С десяти лет я сидел в гилее,[80] где мой дед вершил суд, и приглядывался к людям. Я не умел еще разобраться в сути дела, но научился замечать, кто искренне взволнован им, а кто нет. И сейчас глаза всех афинян, одинаковые, словно копьями, приковались к нифосу. Лишь во взгляде отца не было испуга.
Сердце мое медленно сжалось. Чрево мое и чресла похолодели, стыд объял мою плоть. Разум мой заметался, следуя свежему следу. «Что было на жребии, который он опустил за меня? Черепок не был, конечно, пустым – такое могли бы увидеть люди. Значит, написали чье-то еще имя. Быть может, этот остракон уже извлекли, и я никогда этого не узнаю».
Так думал я, и гнев охватил меня высокой волной, ударил в голову, сотряс мое тело; я почти обезумел. Глядя перед собой, я видел на высоком подножии мужа в царственном облачении и ожерелье. А мне казалось, что я гляжу на врага, плюнувшего мне в лицо перед народом; пальцы мои сами тянулись к его глотке, как было во время моей борьбы с Керкионом.
Так, почти потеряв рассудок, я стоял, и дочери Ночи тьмой своей окружали меня, лязгая бронзовыми крылами. А потом явился Аполлон, губитель тьмы, и освободил меня; бог принял обличье юноши, стоявшего возле меня. Коснувшись моего плеча, парень произнес:
