Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
И ныне на севере Европы нет уже грозившей некогда татарам и немцам великой и сильной Литвы. Это противное господу образование, где греческая схизма мирно соседствовала с истинной латинскою верой, а русы были равны литвинам и полякам, — такой Литовской державы более не существует. Уния отдала ее православных вассалов под власть католиков, и тем убила Великую Литву, где в противной господу дружбе жили народы, для блага веры, обязанные враждовать.
По двору прошагал, украдкой поглядывая на вершину донжона, молдавский сотник Теодоро, и ухмылка на толстых губах рыжего патера стала еще язвительнее. Доминиканец знал теперь почти наверняка, зачем прибыл тот сюда и чего хотел, вести от тайных лазутчиков из генуэзской колонии в Белгороде и Каффы говорили об этом в шифрованном добавлении к письму, полученному недавно братьями. Отец Руффино был доволен: варвар напрасно слонялся по двору, напрасно поглядывал на Мариино окошко, красотка достанется другому. Сам же дерзкий Теодоро из охотника, которым еще себя мнит, давно превратился в дичь. Пройдет немного дней, и влаха в клетке повезут на галее Джироламо в Венецию непременно в клетке, как и полагается пойманному зверю. А уж затем кроткий фра Руффо поступит с ним по своим обычаям. Без пролития крови — только дыба, тиски, да огонь, огонь, огонь!
После этого он, воин церкви, непременно вернется в полудикий край, именуемый Молдовой. Как много работы ждет его в тех местах, какие благочестивые труды! В недавний свой приезд отец Руффино оставил добрый посев — имел долгие разговоры с богатыми и видными людьми той страны, пролил вдоволь сладкого яда посулов и советов, укрепил ряды сторонников латинской, склонной к польскому крулю боярской партии. кое—кому оставил золото, кое—кому — заверения в поддержке верных Риму властителей сопредельных земель, обещания нового золота и оружия. Поставил и цель; предотвратить воцарение молодого претендента Штефана. Все это — чтобы ослабить ту землю, пребывающую во власти схизматиков, открыть ее границы войскам христолюбивых католических монархов. Есть, правда, риск — если Молдова падет, выиграть на том могут первыми турки. Но пусть, пусть движутся через эту землю на север лютые османы! Они столкнутся там с Московией, чей расцвет и рост начинает так, тревожить мудрецов римской курии. Пусть идут на север османы — лев схватится с медведем насмерть и оба погибнут, открыв носителям истинной веры вожделенный путь на Восток.
Отец Руффино невольно выпрямился, представив желанные великие события. И, как всегда, когда аббат был один, привычная маска благодушия сползла у него с лица, толстые губы тронула жуткая усмешка. И проступили на нем, тесня друг друга и сливаясь, безумие фанатика и жестокость, хитрость и злобное торжество, упоение властью и извращенно — наивная, детская восторженность. Но вот в выцветших глазках патера вспыхнуло уж вовсе сатанинское пламя — отец Руффино увидел на пороге кухни крепкогрудую стряпуху Аньолу.
Аббат ненавидел плотский грех. Одна распущенность, — вещал всегда он пастве, — приводит другую. Нарушивший правила скромности сегодня — нарушит завтра долг повиновения светскому господину и духовному отцу. Доминиканец выжигал, где мог, склонность поддаваться слабостям плоти, и с ужасом в то же время чуял, как велика их тайная власть над ним самим, над телом его и душой. В себе же выжечь до конца был не в силах, хотя, в отличие от других католических священников и монахов, соблюдал неукоснительно обет целомудрия, не заводя полюбовниц ни тайно, ни открыто, не считая такое для себя и мыслимым.
В этом замке, увидев Аньолу, отец Руффино ужаснулся греховной красе ее смуглого, гибкого тела, чуя, как демоны плоти с небывалою силой опять подступают к нему. Это существо, сразу вызвавшее ненависть целомудренного патера, не было дщерью Евы; то был явный суккуб[83], посланный адом, чтобы свести его с истинного пути. Но, встречая полонянку, он каждый раз с отчаянием чувствовал, как теряет над собою привычную власть. О, аббату было давно ведомо, как прогнать наваждение, такое ему уже удавалось! Взять оборотня — демона под стражу, приволочь в застенок, содрать одежду... И на пытку, на пытку огнем! Чтобы, глядя как извивается это тело, скованное правилом со всех сторон, в охватывающих его ремнях, слыша стоны и крики женщины — диавола, испытать привычный, мучительный экстаз. Тогда, в подвале для допросов, содрогаясь от наслаждения, целомудренный отец Руффино не считал, что впадает в грех. Эти ощущения, искренне полагал он, ниспосланы свыше воину церкви в награду за верную службу. Это — чистое наслаждение, даваемое победой над силою диавола. Потом греховную плоть, приютившую адский дух, уничтожали огнем, и посланец тьмы, посрамленный и покаранный, возвращался в тартарары ни с чем.
Аббат Руффино Скорца, из Ордена доминиканцев, — действительно был одним из одареннейших офицеров лучшей гвардии святейшей инквизиции. Ораторская речь и перо писателя, изворотливость дипломата и умение нацеливать людей на нужное дело — всем этим наш патер овладел в совершенстве. Умел также действовать оружием и смешивать яды, подделывать почерки и печати, отличать подлинное творение искусства от поддельного, вести прибыльные финансовые операции. И вдохновлять, вдохновлять людей на полезные для церкви дела. Что бы отец Руффино ни замыслил, ко всему подходил он с единственной мерой: выгодно ли это истинной церкви, великой вселенской церкви латинского закона? Своим подчиненным — комиссариям и викариям инквизиции из монахов, ее «родственникам»[84] из мирян аббат не раз твердил: «Для нас не может быть этих слов — честь и совесть, справедливость и истина. Пусты для нас сии словеса. Есть только божий страх, только повиновение господу, а на земле — его святейшему апостолу, первосвященнику Рима. Есть только одно благо — благо святой церкви. Блага сего ради повелеваю: не щадите ни себя, ни других!»
В мастерстве благочестивого допроса отца Руффино тоже мало кто мог превзойти, так досконально знал аббат казуистику священного законодательства, так ловко умел поймать на слове измученную жертву, запутать ее и подчинить себе. Лучшими из лучших катов в странах Запада почитались палачи, прошедшие школу добродетельного доминиканца, умевшего, казалось, увидеть самые выходы нервов на теле каждого, кто попадал в его руки, самые чувствительные точки, свойственные этому узнику: одна — к железу, другая — к огню.
К последней стихии доминиканец питал особенную, ни с чем не сравнимую нежность. Пламя, подбирающееся к человеку, пожирающее человека, всегда ввергало аббата в божественный экстаз.
На пытке, словно невзначай, кроткий отец Руффино подносил к ноге своей жертвы зажженную свечу, исторгая у нее крик боли. И сочувственно говорил: «Видишь, как больно от малого огонька! А от большого — каково? От пламени костра, которое охватывает все тело? И все — таки ты упорствуешь?»
На великих же аутодафе[85], когда огонь обнимал казнимого и тот издавал нечеловеческий вопль, аббат возглашал с блаженной улыбкой святого, возведя к небу глаза: «Слышите, о братья? Это кричит сам диавол. Человек не может так кричать!» «Однако же пламя — любимая стихия нечистого, — возразили ему как — то из толпы. — Почему же он все — таки страдает?» «Ибо сей акт веры нашей принуждает диавола выпустить человеческую душу, которую он считал уже своей добычей. Не от боли — от злобы вопит диавол, когда ангелы, среди священного пламени сожжения, вырывают жертву из его цепких когтей».
Таков был отец Руффино, доминиканец, довереннейший из эмиссаров римской курии, хитроумнейший из офицеров инквизиции.
Как стал он таким?
Родился будущий истребитель ересей во Флоренции, в семье состоятельного нотариуса. Был единственным, балованным чадом.
С самой ранней поры учения оказался прилежным и трудолюбивым, преуспев в латыни, катехизисе, затем и в богословии. Застенчивый и робкий с женщинами, рано принял решение посвятить себя делу господа.
Попав в монастырь, Руффино недолго умерщвлял плоть, поняв, что она ему нужна в добром здравии, начал изучать риторику и философию, труды историков и географов, военное искусство, коммерцию и политику.
Особо преуспел, однако, штудируя сочинения о кознях князя тьмы, об ересях и еретиках всех времен после Христова пришествия, о колдунах и заклинателях, алхимиках, астрологах и ведьмах. Был отмечен отцами инквизиции, взят из монастыря на службу. И начал, по молодости, с расследования доносов на ведьм и колдунов, на участников шабашей.
Ведь были, вправду были они, гротескные наивные сборища, на которых люди давали выход отчаянию и гневу, рожденным бесчеловечным средневековым гнетом, духовным и светским. Являвшийся на шабашах диавол был на самом деле ряженым в козью шкуру мужиком, и ведьмы, хоть голы, скакали на помеле верхом вкруг огня, а не летали по воздуху. Но, опьяненные вином, одурманенные тайными зельями, верили, что летают, что видят подлинных бесов, что вступают в соитие с обитателями преисподней. Шабаши, действительно собиравшиеся, были вызовом измученных людей всеподавляющей власти церкви, извращенным утверждением свободной воли, собственного духа. Назло церкви на шабашах во всем поступали наперекор тому, чему учила она. Церковь требовала воздержания, на шабашах творили дикий блуд. Она славила духа небесного, они — подземного; она проклинала Сатану, они — Саваофа и всю троицу. Священники и монахи учили пристойному поведению, устроители шабашей состязались в непристойностях. Подталкиваемые отчаянием и унижениями, люди поднимались на самого господа, создавшего себе, как казалось им, такую злую церковь, бросали богу вызов, поклонялись его противнику — князю тьмы.
