Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
— И вправду, ваша милость, — с усмешкой поддержал Василь, — чего бы не взяться? Оживлять добрый камень не лучше ли, чем неблагодарный, переменчивый песок?
— И камню жизнь давать не всегда полезно, друзья мои, — улыбнулся Мастер. — Давние счеты с ним, конечно, у меня есть, слишком часто подводил он меня, обманывал. Да и я перед ним — не без вины; оживив, бывало, не мог защитить. Это ведь — предательство тоже. И камень меня предавал, однажды — чуть не заглотал навеки, — добавил он загадочно и грустно.
— Наш камень, синьор и друг, не обманет вас, не выдаст, — с горячностью молвил Тудор. — Белый камень Молдовы не подводит ее мастеров.
— Так вы и вправду зовете меня в Молдову, рыцарь? Строить крепость?
— Прощу оказать земле моей доверие и честь, — поднявшись на ноги, с поклоном сказал сотник. — Моя страна невелика и бедна, но назначить достойную плату славному зодчему сумеет.
Мастер встал и растроганно пожал Тудору руку.
— Благодарю. Но что на это скажут братья Сенарега, хозяева Леричей и наши?
— Генуэзцам, — усмехнулся Тудор, — мы не рабы. Пришлют из дому для меня выкуп, синьор и друг, и мы с вами, простившись с братьями, отбудем, благословись, в мой край.
— На Молдову... Решусь ли? Могу ли вам слово дать? Не знаю, не знаю... Как же все — таки быть со здешними синьорами? Я многим обязан им!
— Скорее наоборот, ваша милость, — возразил Бердыш, — Выкупа они за вас никому не давали, на харч многое не кладут. А вы строили их гнездо. И построили, вот те крест, на славу!
— Я подумаю, рыцарь, подумаю, — торопливо сказал мессер Антонио и, простившись, удалился к себе.
Когда Зодчий исчез из виду, над обрывом мелькнула зловещая тень рыжего доминиканца.
— Следит? — взглянул Тудор на Василя.
— Следит. Ненавидит пуще, чем татарина али турка.
— Но почему?
Бердыш поскреб в затылке, потянулся.
— Сей мастер, чуял я, для ихнего поповского племени — еретик. Латинский же поп на ересь да схизму более ярится, нежели на бесерменство.
— Мне это ведомо. Да причину такой злобы не могу понять.
— Представь, брате, что перед тобою иной человек стоит, — начал объяснять сведущий в делах веры работник. — И в мошне у того — сотня золотых, коих ты в руке не держал и держать не надеешься. А потом представь другого, тоже с сотней в мошне; да только половина тех золотых была уже твоею, но коварно утекла к тому, другому, когда сам ты имел надежду и вторую заполучить.
— Ну?
— Так вот, первый из них — человек иной веры. Второй же — схизматик.
— Значит, за попом нужен глаз вдвойне. В ножевом деле наш поп — мастер почище лотра. Мыслю я, надлежит нам с тобой, пане — брате...
И оба витязя, склонившись друг к другу, заговорили о делах, к которым готовились вместе как побратимы и союзники.
Близился вечер, когда Бердыш, волоча охапку прутьев для стрел, встретил опять стряпуху. Долгого разговора на сей раз не повел. Сказал только: «Пойдешь со мною на Русь?» И добавил: «Аннушка!»
Аньола затрепетала, выронила, что несла. И убежала опрометью к себе, в каморку. Там, упав на убогое жесткое ложе, плакала долго, навзрыд, — впервые с горьких дней пленения. Обиду на судьбу выплакала до конца. Бродяга Бердыш знал дело обольстителя — сберег заветное самое слово на самый конец, чтобы сказать наверняка. Ведь сколько лет на чужбине не звали Аннушкой сирую рабу! И настало прояснение. И поняла Аньола, то — ее мужик, муж. От него рожать ей ребят, с ним — растить. С ним и жизнь прожить, на радость и горе вместе идя, как сказано в святой брачной клятве.
И вспомнилось настойчивое ухаживание Бердыша, без обычных мужицких приемов — медвежьих объятий и щипков, без приглашений на сеновал или в буйные травы за воротами. Коли взять, то насовсем, — так хотел, видела Аньола, этот муж. Рисовал казавшееся несбыточным; говорил о зимовнике, присмотренном на крае воли, за степью, о пасеке за тыном, огороде. О поросятах да курах, о важном индюке да петухе — певуне. Рядом с двориком там ждет их речка, камышовая кровля на хате — чуток набекрень, как у конника в дозоре — шапка. Глубокий лог вокруг зарос терном да дикими яблонями, не добраться лихому человеку вовек. И будут у них там детушки. И пес Полкан, кудлатый и добрый. И кот Василь, хозяину тезка, спесивец и драчун.
Василь бередил душу, звал, Аньола — отказывалась. «Что скажу, — твердила, — отцу — матери, коли живы? И какая жена тебе буду? Да и ты, Вася, на кой мне в эту пору мою? Быть бабой, вытаскивать тебя из шинка, рожать? Не выйдет уже из меня такая, Вася, баба, какая надобна тебе. Я, — говорила Аньола, — сама ведь уже не пойму, кто я есть и веры какой, бес знает, где прошатавшись, — ни православная, ни бесерменка, ни латинка. А ты — каков был, таков и есть, русак — русаком. Чай, бить меня еще захочешь?» — смеялась она, уперев кулаки в крутые бока. «Не, не буду, — ответствовал Бердыш, лениво и хитро щурясь. — Лишняя работа — кому она нужна? Бей лучше ты меня». «А ну, попробую!» — радовалась она, и серьезная беседа оканчивалась веселой возней. «Я женка шалая, — говорила в другой раз стряпуха, — могу и изменить». «Ин будь по — твоему, — отвечал Бердыш с деланной покорностью. — Верная жена — собаки злее».
И вот, бросил неотвязный и уже милый, припасенное заветное слово, и проснулось в душе все родное, что, казалось, навек отошло.
Отплакавшись, села, стала заплетать косу. Пришло наконец, сбылось, случилась ее встреча на тропах жизни, главнейшая. А через час Аннушке, пока еще Аньоле, к хозяину идти, в хозяйскую ложиться постель —
Мессер Пьетро в тот вечер был ласков как на грех особенно. Утолив себя, помолился, вздохнул. И, устраиваясь на перине рядом, проворчал:
— Скучаешь, вижу, скучаешь ты здесь... Погоди недельку — и будет у нас большое, веселое общество. Появятся кавалеры — будет с кем потанцевать, благо я не ревнив.
— И для Марии будет, — осмелилась Аньола, — чтобы не плакала? Видела нынче синьорину — словно после слез.
— Не тебе о том думать, — разгневался было Пьетро, но тут же утих. — Марии готовим не кавалера, жениха. Кажется, самая пора.
На Леричи пала майская ночь. Одна из многих, уже опускавшихся на маленький, но крепкий замок братьев — фрягов. А в это время вокруг его стен бродил отпущенный на ночь, как пес с цепи, сам пан дьявол. Лукавый перемахивал через зубчатые стены, входил в горницы, каморы и кельи каштелян[82], их домочадцев и постояльцев. И с каждым заводил особый, приятный для него втайне разговор.
Отцу Руффино Сатанаил показывал стряпуху Аньолу. Красотка сбрасывала рубаху, поворачивала к бедному аббату круто вздыбленные груди. И доминиканец; в жару и поту, терзаясь, бормотал: «Сгинь, ведьма, сгинь! Хороша б ты была у меня на дыбе, над угольями да в костре!»
Над спящим Конрадом враг человеческий простирал крыло, и рыцарю виделась Мария, полунагая, в объятиях варвара Тудора. Пану Юзеку Понятовскому снилось самое сладостное: он стоял подле острого кола, на коем корчился ненавистный влах, и тыкал тому в лицо горящим факелом.
Добрые сны навевал злой дух и почтенному Амброджо — фрязин видел толпы ясыря, груды золота и драгоценностей, горы иных товаров и имущества, и все это принадлежало ему. Дьявол вторгался ко многим в думы и сны. А один из ратников, мадьярин Кинсебеш, по слухам, еженощно видел князя тьмы наяву и имел с ним поучительные беседы.
Но есть предел и бесовским проделкам, за полночь высшие силы загоняли пана дьявола в его подземные владения. И улетали из келий степного замка горячие, пестрые сны, давая людям набраться сил для нового дня.
18
Новый день наступил, и благочестивый посланец Рима, доминиканец — аббат вышел из отведенной ему комнаты, чтобы заняться делами временной своей здешней паствы и своими собственными. Отец Руффино направился было к лиману, предвкушая встречу с давней, наконец настигнутой снова жертвой. Сокрушение этого еретика было, конечно, не главным в нынешней миссии монаха, но сулило величайшую радость его исполненной усердия душе. Но Мастера не оказалось на берегу. И святой отец, взобравшись на стену замка, облокотился о зубец и погрузился в созерцание крепостного двора, привычно размышляя о каждом, кто представал перед ним внизу.
Вот вышел из башни благочестивый воин за веру Конрад фон Вельхаген. Аббат слегка усмехнулся, вспомнив об Ордене, покинувшем здесь этого своего молодца. Говорят — Ливонский орден медленно умирает, не сделав дела, для которого был создан, не приведя Востока под сень римского креста. Да, Орден слабеет и, быть может, скоро сойдет со сцены, где вершится судьба держав. Но дело свое совершил. Давя жестоко на Литву, Орден толкнул это полуеретическое, полуязыческое княжество на унию с католической Польшей, и тем устранил как силу, противящуюся влиянию Рима.
