Майкл Айснер - Крестоносец
Иногда ночами на кухне бывало очень холодно. Я до сих пор помню, как просыпался в кромешной тьме, в самый разгар зимы, без одеяла и ждал восхода солнца, чтобы хоть немного согреться. Я дышал на окоченевшие пальцы и мечтал о хлебных крошках — остатках монашеской трапезы, — которые хоть слегка заглушат нестерпимый голод.
Но однажды случилось чудо. На мой девятый день рождения аббат Педро сделал меня вновь обращенным. Я стал полноправным служителем монастыря — первым и единственным из местных жителей.
Во время одного из монастырских собраний аббат Педро представил меня другим монахам. Я стоял на коленях рядом с теми самыми мальчиками, которым еще накануне подавал ужин, и коричневая шерсть моего нового одеяния казалась мне нежной, как шелк. Ряса была почти новой — прежде она принадлежала монаху, почившему от болезни месяц назад. Но монах прожил среди нас совсем недолго, поэтому одежда его осталась в прекрасном состоянии. Конечно, усопший был значительно старше меня, поэтому ряса была мне велика. Я очень осторожно подвернул рукава, чтобы они не собрались в некрасивые складки, какие я часто видел на одежде других монахов.
После ежедневного прочтения главы из устава святого Бенедикта аббат представил меня моим товарищам.
— Поприветствуем Лукаса, — сказал он, — как поприветствовал бы отец вернувшегося в отчий дом блудного сына.
Мое посвящение в монахи аббат объявил искуплением грехов прошлого и символом духа прощения, которым был славен наш монастырь. Я был благодарен судьбе, позволившей мне занять надлежащее место в божественной вселенной, и был исполнен решимости доказать аббату, что достоин его доверия.
Но, кажется, я отвлекся от главной цели моего повествования.
Моя рукопись призвана стать картой души Франциско, описанием его духовной борьбы, а вовсе не оценкой достижений таких смиренных служителей Господа, как я.
Итак, моя дружба с Франциско началась в капитуле. Думаю, Франциско почувствовал мое прирожденное благородство и оценил мой талант собеседника. Он первым вступил со мной в разговор, и я живо помню его первое замечание:
— Кажется, брат Лукас, твоя ряса тебе немного великовата, — с улыбкой произнес он.
Вскоре длинные нелегкие минуты в капитуле превратились для меня в нечто совершенно противоположное — я с нетерпением ждал каждой возможности поговорить с моим другом… Признаюсь, Франциско был моим единственным другом — если не считать аббата Педро, моего благодетеля.
В первый же год пребывания Франциско в монастыре наши с ним отношения переросли в глубокое взаимное уважение и тесную духовную связь. Единственное, что мешало нашему общению, — это склонность остальных послушников встревать в наши беседы. Иногда радушное поведение Франциско как бы приглашало тех монахов, что не примыкали ни к одной фракции, вступить с ним в разговор.
Временами Франциско бывал очень наивен. Он мог сделать случайное замечание насчет этих одиночек, и они воспринимали его слова как приглашение присоединиться к беседе; тогда наша компания становилась довольно разношерстной.
По случайному совпадению спальное место Франциско находилось рядом с моим. Мы так часто бывали рядом друг с другом, что постепенно привыкли к этому. Когда на первом году пребывания Франциско уехал на Пасху к своей семье, я с удивлением заметил, что мне его не хватает. Просыпаясь, чтобы отслужить утреню, я искоса взглядывал на его пустое ложе, и меня охватывало чувство одиночества в этом громадном монастыре.
* * *Франциско была свойственна огромная сила духа, которая делала его лидером среди обитателей монастыря. Однако у него случались и темные дни: тогда он совсем не улыбался и, словно пребывал в каком-то другом мире. Тогда взгляд его как будто обращался внутрь его души, сосредоточиваясь на неких диковинных населяющих ее существах — возможно, демонах. Все юноши замечали, когда он начинал вести себя странно, мне же казалось тогда, будто само солнце перестает светить.
Не знаю, то ли Франциско предпочитал в такие времена пребывать в одиночестве, то ли его одиночество было вынужденным. Я безуспешно пытался завести с ним разговор в общей комнате, старался обменяться взглядом в монастыре. Иногда он вел себя холодно и отстраненно, иногда вовсе не обращал на меня внимания. Именно в те минуты, когда Франциско больше всего нуждался в моей дружбе, одиночество не отпускало его.
Поначалу я принимал такое поведение друга близко к сердцу. Его отчужденность больно ранила меня. Но со временем я понял, что в его замкнутости нет ничего личного — он пребывал во власти некоей высшей силы.
Что это была за сила? Кто, кроме самого Господа Бога, мог заглянуть в душу человека и все понять? С этой оговоркой я позволю себе скромно заметить, что, по моему мнению, Франциско изо всех сил пытался вырваться из темноты, поглотившей его душу в день смерти его брата. То была жестокая схватка, и иногда казалось, что Франциско проигрывает. Меня очень беспокоили эти его мрачные дни, которые могли длиться неделю, а порой и несколько недель. Видно было, что в такие периоды он очень страдает, и во время одного из затянувшихся приступов я решил поговорить о нем в часовне с братом Хуаном.
После аббата брат Хуан был самым старшим в монастыре. Он занимал свой пост более двадцати лет, но подняться выше уже не мог. Он был таким смуглым, что большинство подозревало: его мусульманская семья приняла христианство после того, как Толедо был отвоеван у неверных.
У брата Хуана сложились с Франциско особые, почти отеческие отношения. Франциско выбрал его в свои духовники и всегда отзывался о нем с глубоким уважением. Во время наиболее тяжелых «приступов» юноши брат Хуан делил с ним часы безмолвия, и аббат Педро называл их тогда «духовным союзом невысказанной скорби».
— Лукас, — проговорил брат Хуан, когда я изложил свои мучительные сомнения, — не волнуйся за Франциско. Когда зима уступит дорогу весне, демоны оставят его.
Я почувствовал огромное облегчение и поблагодарил брата Хуана за его проницательность.
Я уже повернулся, чтобы уйти, когда брат Хуан тихо заговорил:
— Лукас, ты не замечал, что аббат Педро стал проводить больше времени со слугами в последние дни? Особенно с девушками?
Этот вопрос привел меня в смятение, но не успел я ответить, как брат Хуан уже отвел глаза.
Он оказался прав насчет демонов, завладевших Франциско. Рано или поздно тьма изживала себя; облако грусти каждый раз рассеивалось, и друг возвращался ко мне. То есть занимал положенное ему место в жизни монастыря.
* * *Во время трапезы мы всегда соблюдали устав — другими словами, ели молча, сосредоточившись на еде (щедрости Божьей) и на Его Слове, которое читал один из братьев. Каждый из пятидесяти монахов в Санта-Крус раз в год читал вслух Библию на протяжении целой недели. Я всегда чувствовал легкое волнение за несколько дней до того, как наступала моя очередь: довольно неприятно было ошибиться во время чтения, перепутать слова или неверно их произнести в присутствии аббата и других братьев. Если ошибок делалось несколько, провинившийся монах в тот же вечер получал крепкие удары розгами по голой спине.
