Уолтер Тевис - Невезение
Обзор книги Уолтер Тевис - Невезение
Уолтер Тевис
Невезение
Через три месяца, после того как Хэролд, оставив жену и детей, переехал к Джанет, она собралась в Вашингтон. Хэролд чувствовал себя так, словно его обобрали. Отговорить ее от этой поездки ему не удалось. Окружающим он говорил, что ушел от жены, так как решил наконец снова стать мужчиной, распоряжаться жизнью по своему усмотрению и, самое главное, вернуться к живописи. Но сам-то он знал, что оставил жену, потому что Джанет была отличной любовницей. Имелись и другие причины: его излечение от алкоголизма, усталость от многолетней работы преподавателем-искусствоведом, когда он вынужденно пренебрегал своим талантом художника, и наконец отказ Гвен переехать вместе с ним в Нью-Йорк. И все-таки ни одна из этих причин не была достаточно серьезной для того, чтобы взять на работе годичный отпуск и сняться с насиженного места. Все дело решил персикового цвета купальник Джанет, плотно облегавший ее аппетитную задницу.
Все первое утро после ее отъезда Хэролд приводил в порядок кухню и отчищал большую кастрюлю от пригоревшего цуккини. Джанет сварила ему суп и еще оставила две банки индийской пряной овощной приправы, полный сотейник тушеной телятины, а также два каравая ирландского пресного хлеба. Она любила разные национальные блюда.
На уборку крошечной кухни у него ушло два часа. Потом он приготовил себе завтрак, разогрев вчерашнюю мятую картошку с жареным луком и залив ее яйцом. Сварил в большом кофейнике две чашки кофе. Прихлебывая обжигающий напиток, то и дело бегал в гостиную, где у него стоял мольберт с недавно начатой картиной. И с каждым разом при взгляде на полотно сердце у него сжималось все больше. Работа продвигалась с трудом — все выходило глупо, академично. Да и не могло получаться по-другому: ему не хватало Джанет.
Джанет была довольно удачливым агентом по закупке и продаже произведений народного творчества. Хэролд познакомился с ней на приеме в одном из музеев. Она и сейчас отправилась в Вашингтон, чтобы проконсультировать кого-то в Национальной Галерее. А ему она сказала так: «Вряд ли тебе следует ехать со мной. Время от времени нам нужно хоть ненадолго разлучаться, а то меня уже начинает здесь все раздражать». Хэролд понимающе кивнул, но сердце у него сжалось.
Однако гораздо больше беспокоило его другое: народное творчество само по себе казалось ему чем-то сомнительным, так же как интерес к нему Джанет. Столь же сомнительной казалась ему и ее любовь к кошкам — она все время с ними разговаривала. Сам Хэролд относился к кошкам нейтрально, но людей, которые с ними разговаривают, считал тривиальными. Интерес к плохо написанным портретам XIX века он тоже считал тривиальным.
Взглянув на две работы американских примитивистов, висевших над софой, Хэролд вполголоса выругался и с трудом подавил в себе желание плеснуть на них из чашки.
Наискосок от их дома на 63-й улице шел ремонт старинного особняка; три месяца назад, когда Хэролд переехал сюда, к ремонту уже приступили. С минуту он наблюдал за тем, как рабочие таскают мешки, разгружая грузовик, остановившийся на углу Мэдисон авеню, и размешивают в тачке цемент. Трое из них, в белых нижних рубашках, стоя на широком листе клееной фанеры, положенной поверх ступеней у входа в здание, о чем-то толковали. В пустых глазницах окон мелькали люди. Однако ничего сколько-нибудь замечательного не происходило, ничто как будто не менялось и в доме. Была просто сутолока, такая же, как и в его душе: стенания, терзания — и никаких перемен.
Хэролд взглянул на часы и вздохнул — пол-одиннадцатого, можно идти в банк. Он, надев легкий пиджак, вышел из дома.
Стоя в толпе у светофора на 3-й авеню, он услышал, как кто-то крикнул «Такси!», и мимо него на проезжую часть дороги выскочил парень с поднятой машущей рукой. Лет тридцати, в выцветших голубых джинсах и вязаной безрукавке. Взвизгнули тормоза, на углу остановилась машина, и парень, склонившись к водителю, стал с ним договариваться. Вид у него был высокомерный и озабоченный. Хэролду очень хотелось пнуть его в зад: ему не нравилась надменность этого парня, ему не нравились его рыжеватые всклокоченные волосы. Но тот уже уселся, светофор замигал, и через мгновенье машина умчалась.
Хэролд пересек дорогу и вошел в банк. Там, у стола, он, выписав себе чек на сто долларов, направился через вестибюль к очереди, но на полпути к ней остановился и похолодел: тот самый парень уже стоял в очереди, держа в руке чековую книжку. Губы сложены трубочкой, как будто он что-то насвистывал. На нем были те же самые выцветшие джинсы и вязаная безрукавка и еще — теперь это Хэролд заметил — кроссовки «Адидас». За ним уже стояло человек десять. Когда же он успел? А может, это его двойник? А может, у него, у Хэролда, галлюцинация и из-за нее двое похожих людей стали в его глазах совершенно одинаковыми? Хэролд занял очередь. Через некоторое время парень впереди закончил свои дела и вышел. Хэролд получил деньги и тоже направился к выходу, засовывая в бумажник пять двадцаток. Начали таять его денежки: он ведь уже в этом банке не первый раз, а из Мичигана приехал с семью тысячами. На эту сумму ему надо прожить в Нью-Йорке целый год с Джанет и снова стать свободным художником, таким как постоянно рисовало ему его пьяное воображение. Увлечение виски сделало его неспособным не то что говорить по телефону — он порой дверь не мог открыть. Вот каков он был два года назад. В два часа дня сидел в пригороде Мичигана за задернутыми шторами, листая каталог и ожидая, когда Гвен вернется с работы… Ну а теперь Хэролд уже почти полтора года не пьет. Пришлось побывать в больнице, потом в обществе анонимных алкоголиков, и вот он с Джанет в Нью-Йорке.
Он отправился домой, в ее квартиру, для оплаты которой его семи тысяч хватило бы разве что на три месяца. А ведь в Париже, где она прожила два года, у нее было еще более роскошное жилище. В одной из ванных комнат на мраморной крышке ящика, в который она складывала белье, стояла любительская фотография — Джанет рядом со сверкающей «хондой» у отделанного металлом входа в эти ее апартаменты на Бульваре Капуцинов. Когда она снималась на это фото, Хэролд жил в Мичигане на ранчо и ездил на «шевроле».
Прежде чем пересечь Парк-авеню, он осмотрелся и снова, на этот раз со спины, увидел парня в вязанке и выцветших джинсах — тот как раз входил в один из многоквартирных домов. Хэролд вздрогнул и ускорил шаг. Вспомнив о нью-йоркских уличных грабителях, которые, стукнув тебя по голове, с извинениями отбирают деньги, он переложил бумажник из заднего кармана в боковой. Его матушка, такая осмотрительная, рассказывали, да ему о них лет двадцать назад. Хэролд мог бы сказать о себе, что по отношению к Нью-Йорку в нем как бы жили два разных человека: первый любил ритм этого города, его безличность вместе с многочисленными продуктовыми, промтоварными и книжными лавками; второй же боялся этого города — его пугал вид тройных замков на дверях квартир, так же как и вид грубых пуэрториканцев, поигрывающих мускулами, нахально таскающих за собой повсюду свои огромные орущие радиоприемники, которые они называли «Смерть англам»; пугали его и узкобедрые длинноногие черные мужчины, носившие светлые брюки в обтяжку, из-под которых выглядывали дорогие, как у итальянских гангстеров, штиблеты.
