Иван Дроздов - Голгофа
— Чехов?
— Да, Чехов! «Вишневый сад». И режиссер — тоже ваш. Он был актером в театре «Современник», он знал Высоцкого. Это ваш великий режиссер. Вот афиша.
Русские посмотрели на афишу. Огромными буквами изображена знакомая фамилия: Рабинович.
Бутенко нахмурил брови, лицо его сделалось суровым, как те тучи, которые неслись со стороны Антарктиды, хлестали в окна директорского кабинета дождем и ветром.
Повернулся к директору:
— Давно ваши люди не получали зарплату?
— Три месяца. Нечем платить, господин Никос — Лай. Цена билетов небольшая, сборы малые. Едва на аренду помещения хватает.
— Рабинович — плут. Зачем вы его пригласили?
— Рабинович — лауреат, его ваш президент орденом наградил.
— М–да–а… — мычал Бутенко. — И вам они голову задурили.
Обратился к артистам:
— А вы читали Чехова?
Артисты смутились, ответить им нечего — Чехова они не читали.
— В вашем спектакле Чеховым и не пахнет. Я бы дал вам деньги, но — под настоящего Чехова. Финансировать же этот сатанизм я не желаю. А? Что вы скажете? — обратился он к девочкам. Они были совсем юны, но, как показалось Бутенко, уже кое–что смыслили в искусстве, но только высказывать свое мнение при директоре боялись.
Бутенко продолжал:
— Вы поставьте Чехова сами. Почитайте его раз–другой и — поставьте без участия московского режиссера. Рабинович — никакой не артист, и не русский он вовсе. Он человек израильский, из Тель — Авива, а они там ничего не смыслят в русском искусстве. Они лишь уродуют драматургов, — вот так же, как Рабинович изуродовал Чехова.
Артисты долго молчали. Но потом ответил парень:
— Были бы у нас деньги, мы бы и сами поставили Чехова. Под Рабиновича же нам давала деньги мадам Соня.
Он почтительно поклонился Соне.
— Ну, хорошо. Мадам Соня дала деньги под Рабиновича, а что артистам от этих денег досталось?
Артисты опустили глаза. Смутился, завертел головой и директор.
Парень–актер ответил:
— Нам ничего не досталось. Мы уже три месяца не получаем зарплату.
Заговорил директор:
— Денег у нас нет. Рабинович оплатил аренду помещения, нанял светотехников, закупил материал для декорации, аппараты для шумовых и всяких других эффектов.
— Ну, хорошо. Я выдам вам по три тысячи на брата — только ставьте Чехова без Рабиновича. Сами ставьте. И не бойтесь. У вас получится настоящий Чехов.
— Я на эти деньги, — сказал директор, — пошью костюмы, оплачу художников.
— Э-э, нет! — возразил Бутенко. — Деньги даю артистам. А чтобы вы не пустили их в сторону, как это делают наши демократы, пришлю секретаря, и он каждому выдаст под расписку. А на костюмы и художников дам деньги особо.
Сюжет этой сцены получил завершение утром следующего дня. К Бутенко на завод приехал директор и сообщил, что с Рабиновичем они решили расстаться. И положил на стол ведомость с фамилиями всех работников театра. Бутенко дал секретарю деньги и приказал вручить каждому работнику театра по три тысячи долларов и сверх того выдал директору двадцать тысяч. Подписывая чеки, думал: «Не забывай, голубчик, что денежки трясешь не свои, а народные, русские — тех самых людей, которым в России повсеместно не выдают зарплату, старикам задерживают пенсии и они стоят на переходах в метро, просят милостыню, а иные, не в силах одолеть гордость, тихо угасают в своих квартирах». Думал так и давал себе слово: денежки беречь и, когда настанет время, разместить их в банках отечественных, чтобы служили они своим, родным людям.
Размышляя о колоссальных, почти фантастических суммах, которые помимо его воли вдруг подпали под его власть, он думал и о том, как же, в конце концов, ими распорядится. То, что он заставит эти деньги служить России, не сомневался, но вот чтобы совсем выпустить их из рук, прийти в российский Центральный банк и сказать: «Вот мои капиталы, прошу принять их на счет государства», — он для такого шага не созрел и не думал, что когда–нибудь созреет. Деньги это та же власть; раз попав в ваши руки, она въедается в клетки всего существа и становится вашей второй натурой. Добровольно вы никогда от нее не откажетесь, а если у вас ее отнимут, вы этот день назовете черным днем своей жизни и всегда будете с грустью и даже чувством горечи вспоминать время, когда в руках держали судьбы себе подобных.
Директор обещал пригласить чету Бутенко и всех русских на новую постановку Чехова.
Возвращались на двух машинах: Бутенко с Соней простились с русскими гостями и отправились домой на большом, под стать президентскому, лимузине с шофером и двумя охранниками, которые появились у них всего несколько дней назад. У Шахта была машина попроще, но тоже дорогая. Он сам отвез друзей в гостиницу, сказал:
— Поеду в свою келью.
Кельей он называл весь третий этаж особняка, построенного в конце прошлого века и принадлежавшего местному барону. Особняк находился в центре города недалеко от мэрии — это была семикомнатная квартира, которую Шахт купил в первый приезд в Перт, когда по заданию Сапфира устраивал здесь в банке большой денежный вклад своего шефа. Под домом оборудован большой подвал и гараж на три машины.
Примерно такую же квартиру с подвалом и гаражом он купил в Дамаске — там он тоже устраивал счета шефа, и пока оформлял, а затем ремонтировал квартиру, жил в отеле сашиной мамы, и Саша там часто встречалась с Шахтом и даже посвящена была в некоторые его планы.
Сейчас Саша, провожая взглядом машину Шахта, представляла ту, дамасскую квартиру, и думала, что, наверное, подобным же образом Шахт устроился и здесь.
Саша своим чутким сердцем слышала перемены в настроениях всех ее спутников, наступившие сразу же после известия о смерти ее отчима. И даже ее Сергей призадумался, стал менее разговорчивым и не столь беспечным. Видимо, кончина Сапфира вносила коррективы в их планы и действия, но что это за коррективы, Саша не знала. Не однажды хотела заговорить об этом с Качалиным, но каждый раз какой–то здравый смысл и трезвый расчет побеждал это ее желание, она отступалась. Думала так: если все это имело для них серьезное значение, она скоро узнает.
Срабатывал давно усвоенный ею принцип: оставаться равнодушной ко всему, что делал ее отчим, лишь бы его действия не огорчали маму.
Нина Ивановна тоже вдруг стала задумчивой, меньше смеялась и реже заговаривала с Сашей. Но тут причина была ясна: суше и равнодушней к ней стал Николай Амвросьевич, и это ее огорчало.
Сегодня перед сном Саша и душ принимать не стала, завалилась в постель и уже через несколько минут, не дождавшись Нины Ивановны, уснула сном младенца.
Окна и форточки были наглухо закрыты. Какие буйства разыгрывались в небе и просторах океана, женщины не слышали.
Зато в полной красе сиял под солнцем Индийский океан, когда Саша проснулась и увидела окна раскрытыми, и в спальню валил теплый влажный воздух, благостная тишина плыла над крышами домов — день уже был в разгаре, и в первую минуту она ощутила себя в Дамаске, где вот так же было тепло и солнце ослепительно ярко светило.
— Нина Ивановна! Вы где?
— Вставай, радость, нам пора завтракать, — донесся голос из гостиной.
Саша побежала в душ и скоро явилась свежая и счастливая, как луч солнца в этот погожий день.
Завтракать решили в чайной, которую тут недалеко они присмотрели. Взяли по булочке, творожок со сметаной и по чашечке какао. Чайная была небольшая, на несколько человек, и, когда они ели, в раскрытую дверь то входили три негра, то выходили — бросали настороженные взгляды на женщин, вслушивались в их речь. Но вот один подошел к ним и, обращаясь к Нине Ивановне, спросил по–английски:
— Вы на английском говорите?
Нина Ивановна покачала головой, — дескать, нет, не говорим. И дала понять Саше, чтобы она с ним не заговаривала. А негр сказал товарищу, стоявшему в дверях:
— Эти дурочки ничего не смыслят по–английски. Они — русские.
Нина Ивановна заволновалась, быстренько расплатилась, и они направились к выходу. Но как раз в тот момент, когда они были в дверях, с улицы подошла машина и два негра, подхватив за талии женщин, втолкнули их в крытый кузов. Дверцы захлопнулись. Машина рванулась вперед. Нина Ивановна хотела кричать, но подумала: «Что это даст?» Протянула к Саше руки, привлекла ее, сказала:
— Не волнуйся. И ничего не предпринимай сама. У меня есть пистолет и семь патронов.
В кузове было темно, машина летела на большой скорости. Но вот она затормозила, и те же парни открыли кузов, схватили их за руки и втащили в какой–то коридор. Громадный негр, блестя белыми зубами, склоняясь к женщинам, говорил:
— Момент, момент! Не надо волнуйсь, мы хороший шеловек.
Подтолкнул их в раскрытую дверь, и они очутились в чистенькой, квадратной комнате с узеньким окном, забранным решеткой. К ним вышел человек с физиономией узбека или казаха. Заговорил по–русски:
