Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)
— Если долго буду ждать, отклонюсь от графика, товарищ первый.
— А вот этого тебе, сынок, никто не позволит. И мне никто не позволит.
— Вас понял, товарищ первый, — неожиданно повеселевшим голосом произнес Горшков — он теперь знал, за что придется отвечать, а за что нет, отер влажной пилоткой лицо.
— Действуй, сынок! Конец связи, — пророкотал на прощание генерал, и голос его вновь накрыл шумовой шквал.
— Посиди пока здесь, — попросил Горшков радиста, — подежурь. Мало ли чего… Вдруг снова понадобится первый? — Горшков натянул пилотку на макушку, затем залихватски сбил ее набок и, мелко перебирая ногами, почти покатился вниз: парламентеры с белым флагом уже достигли кромки дороги, осталось метров сто всего.
Он перемахнул через расколотый пополам рыжеватый камень, огромным гнилым зубом выступающий из плоти пупыря, въехал сапогами в осыпь, стекающую по косой ложбине вниз, оскользнулся и чуть не сел на задницу, но не сел, удержался на ногах, проехал на сапогах метров пять и уперся в следующий зуб — такой же гнилой. Может быть, даже более гнилой, чем первый, тот был расколот только надвое, а этот — на несколько частей… Горшков уперся в зуб одной ногой и перевел дыхание.
Отсюда горная долина, украшенная нарядными домиками, была видна очень хорошо, можно было даже рассмотреть багровые крыши домов, закатившихся за пологий каменный увал, — с дороги их не было видно.
Черный вонючий бензин, предназначенный для танков, — непонятно, почему и как желтоватая, приятно пахнущая искусственная жидкость могла рождать такой густой, аспидно-удушливый дым, — уже пожижел совсем и был готов уступить место голубовато-сизой глубине пространства.
Казалось бы, ни Горшкову, ни артиллеристу Фильченко с его бойцами совсем не было дела до этого крошечного картинного городка — совершенно чужого, находящегося на земле врага, — но вот ведь как: стреляли они точечно, очень прицельно, на пределе меткости, чтобы случайно не проломить жилую крышу, не снести какой-нибудь игрушечный коробок, не поднять в воздух небольшой домашний сад, в котором начали кудрявиться здешние яблоньки с завязью белых сладких цветов, — почему они делали все это, почему старались сберечь чужое добро, зачем?
Ведь фашисты на землях, которые оккупировали, вели себя совершенно иначе, полагая, что чем больше они истопчут, уничтожат, изгадят, изломают имущества, тем будет лучше, тем покорнее станут люди (хотя произошло все наоборот — люди не покорились). Почему бы так не вести себя и Горшкову со своими бойцами?
Нет, внутри возникало что-то несогласное, сердце начинало протестующе сильно бухать в висках, оглушать своим звоном, рождать боль, и Горшков отступался от самого себя.
Он перепрыгнул через второй зуб и вновь с шумом и щелканьем отлетающих в сторону каменных осколков поехал по осыпи вниз, по пути оттолкнулся от ноздреватого выступа, на котором выросла длинная борода из посекшегося серебристого мха, проехал еще несколько метров и остановился вновь. Надо было перевести дыхание. Спускаться с пупыря оказалось сложнее, чем подниматься на него.
Отсюда немецкие парламентеры были видны, будто на ладони, они находились уже совсем недалеко от кромки дороги, осталось сделать последний бросок, но чем выше они поднимались, тем медленнее становился их шаг.
Собственно, это и не ходьба была, а карабканье на ползущую вниз, постоянно обваливающуюся гору, немцы спотыкались, смешно складывались вдвое, чтобы не упасть, широко распахивали рты, стараясь захватить хотя бы немного свежего воздуха, хватались пальцами за камни, помогая себе, размахивали руками — тяжело доставался им путь наверх.
— Это еще цветочки, — хмыкнул Горшков, — ягодки будут впереди.
На этот раз делегацию немцев возглавлял генерал. Он, усталый, надломленный, двигался последним — замыкая делегацию, деловито одолевающую осыпь, отставал генерал безнадежно и — что совершенно недопустимо для офицеров вермахта — был, кажется, брошен всеми, словно был виноват в поражении Германии в войне.
Судя по растерянному, плоско расплывающемуся лицу, генерал совершенно не ожидал, что его подчиненные поведут себя так, — не дожидаясь начальства, напористо рванут вперед, оскользаясь в потоках рыжеватой твердой крошки, бессильно вскрикивая, размахивая руками, толкаясь и хаотично шарахаясь то в одну сторону, то в другую.
«Наверное, так и должны вести себя солдаты, сдающиеся в плен, — невольно подумал Горшков. — Это беспорядочная масса, напрочь потерявшая управление. Они перестали управлять не только собою, не только над собою потеряли власть, они утратили ум, способность видеть ориентиры, линию горизонта, избавились от всех солдатских качеств. Впрочем, не все, думаю, сделали это добровольно… Увы».
Горшков оттолкнулся ладонями от шелушащегося каменного выступа и снова зашлепал сапогами по мелкой, противно шуршащей, стреляющей осколками осыпи, устремляясь вниз, к орудиям, у которых стоял Фильченко и встревоженно поглядывал на капитана.
А чего, собственно, тревожиться-то, это пусть фрицы тревожатся и осматривают себя со всех сторон да принюхиваются друг к дружке — не попахивает ли от них, и не протерлась ли где-нибудь на заднице ткань, и нет ли на коленях дырок, в которые проглядывает голое розовое тело?
Горшков одолел осыпь, поправил на голове пилотку, подтянул ремень.
— Ну что, земеля, как у меня вид?
— На пять баллов. — Фильченко показал капитану большой палец, потом кивнул утверждающе, потыкал рогулькой с откляченным пальцем воздух. — Вид гораздо лучше, чем у их генерала.
В ответ капитан довольно хмыкнул — понял, мол, — подошел к закраине дороги. Немцы находились совсем рядом — потные, заморенные, со злыми, побуревшими от напряжения лицами. Внутри у Горшкова невольно возникло что-то торжествующее. «В сорок первом, сорок втором годах эти гады выглядели совсем не так, — отметил он удовлетворенно, — и мнилось ли тебе, друг любезный, в лихом сорок первом году, что ты, рядовой командир, будешь в сорок пятом принимать капитуляцию у немецкого генерала?» Не мнилось. И вообще, в сорок первом он совсем не знал, останется в живых или нет?
Все могло быть.
Небо неожиданно подернулось нежной розовой кисеей, — произошло это быстро, в несколько минут, в горах вообще все превращения происходят стремительно, на глазах, — и из красочного воздушного полога посыпался мелкий, как пыль, дождь, освежил горы бодрящей влагой. Холодный ветер, иногда накрывающий колонну, разбойно сверзавшийся на людей сверху, рождавший колючую сыпь на щеках, исчез — дождь, похоже, и его втоптал в землю, откуда-то потянуло теплом — ну, словно бы где-то в глуби земной затопилась невидимая печка, решила обогреть людей.
