Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)
Они ушли, а командир их, Иван Горшков, остался… Зачем, спрашивается, остался?
Искал на это ответа Горшков и не находил. С другой стороны, войну эту страшную кто-то же должен был довести до конца и дожить до победы, правда? Правда. Вот Горшкову и выпала эта доля — вытянул он из сотни коротких спичек одну длинную.
Горло ему сдавило что-то крепкое, недоброе, губы дергались сами по себе, Горшков пытался совладать с собою, но не мог — не получалось.
Он первым поднялся на закраину дороги, перевел дыхание, солнце, совсем недавно светившее радостно и ярко, не думало вылезать из-за облака, сделалось темно, как вечером…
Непонятно было, то ли дождь должен был пойти, то ли снег, то ли виноват дым, поднимающийся снизу, из городка, то ли вообще светопреставление должно было свершиться — ни весной, ни летом таких дней быть не должно.
Следом поднялся запыхавшийся Петронис с усталым видом и запавшими глазами, помял себе грудь, хотел что-то сказать, но промолчал.
Капитан в очередной раз глянул на часы, качнул головой удивленно — непривычна была дневная темнота, — позвал зычным голосом:
— Фильченко!
Фильченко не было видно — он находился у танкистов, пробовал договориться насчет снарядов, но танковые снаряды для его пушек не годились, — встал перед Горшковым, будто из-под земли вытаял, козырнул.
— Готовься, земляк, к стрельбе, — предупредил его капитан.
— У меня снарядов осталось ноль целых ноль десятых на каждый ствол.
— Вот все их по врагу и выпустим. — Капитан неожиданно нахохлился и добавил: — Если, конечно, немцы не поднимут на кирхе белый флаг.
— Поня-а-атно, — протянул Фильченко. — Ч-через сколько минут они должны поднять флаг?
— Осталось семь минут. — Горшков поморщился болезненно — не мог себе простить потерю Дика: ну зачем взял его с собой?
Фильченко словно бы взнялся, вскинулся над самим собою, сделался выше ростом, — с длинными ногами, длинными руками, стал походить на некое диковинное дерево, — прокричал звонко:
— Публика-а! Приготовиться к стрельбе!
И слева и справа послышалось металлическое клацанье, лязг — расчеты загоняли в стволы последние снаряды. Фильченко пробежался глазами по орудиям и доложил капитану:
— К стрельбе готовы!
Горшков наклонил голову, расстегнул воротник: что-то мешало ему дышать.
— Хорошо, Фильченко, — ткнулся подбородком в грудь, в орден с облупившейся эмалью — задело по скользящей пулей, облупился орден, надо бы его сменить, но пока не получается, не до этого, выпрямился, глянул вниз: ну что там, в городке? Есть белый флаг или нет?
Белого флага не было — рано еще.
— Товарищ капитан, — услышал Горшков за своей спиной тихий голос, обернулся, увидел темное лицо Мустафы с угрюмо скосившимися выгоревшими бровями.
— Ну?
— С Диком как поступим, товарищ капитан? — Мустафа отер тыльной стороной ладони пот, на зубах у него что-то захрустело — песок, наверное. — Что делать?
— Как что делать? Дика повезем в Прагу, оттуда попробуем отправить его домой, в Москву, если не удастся — похороним в Праге, вместе с ребятами нашими. — Горшков огляделся. — Чего ему одному тут лежать? Не по-христиански это. Так что… — Капитан вновь посмотрел на часы. — У немцев до критической отметки остается еще четыре минуты… Четыре! — Он стукнул ногтем по стеклу часов. — Дика завернуть в плащ-палатку и — в «додж». Выполняй, Мустафа! — Выпрямился, расправил складки под ремнем. — Фильченко, ноль целых ноль десятых снаряда на ствол — это не ответ. Сколько там у тебя осталось в реальности?
— Три залпа сделаем.
— Это хорошо, приготовься к стрельбе. Осталось три минуты.
Земляк к стрельбе был готов, натянул пилотку поплотнее, чтобы волна, рожденная выстрелами, не сорвала ее.
— Две минуты… — сказал Горшков и также поправил на голове пилотку, вгляделся в дымную пустоту, курящуюся под ногами.
Городская кирха была видна без всяких биноклей — далекая, растекающаяся в клубах, с острым шпилем, устремляющимся в небо… Не хотят фрицы сдаться по-хорошему… ну что ж, пусть в таком разе пеняют на себя. Лицо у Горшкова потяжелело, сделалось замкнутым.
— Одна минута, — проговорил он — капитан умел считать минуты точно, ошибался редко. — Ну что ж…
Шансов выбраться из городка у немцев было немного — и въезд и выезд были закупорены плотно, на разборку танками понадобится не менее двух часов, если не больше… Капитан уже приготовился подать сигнал Фильченко, как кто-то закричал по-ребячьи азартно:
— Флаг на кирхе!
В следующее мгновение капитан и сам увидел этот флаг — крохотный светлый лепесток, возникший в дыму и тут же исчезнувший; впрочем, он возник снова, поспешно пополз вверх, затрепыхался на слабом ветру, пытающемся разогнать клочья дыма.
Капитан вздохнул — на душе отлегло, ведь неведомо еще, как сложилось бы все, если бы полторы дивизии полезли в гору — от колонны горшковской остались бы одни колеса да пуговицы от гимнастерок: полторы дивизии хорошо умеющих воевать немцев — это полторы дивизии.
— Пранас, не спускай глаз с фрицев, — наказал капитан переводчику, отошел к «виллису», сел на свое «нагретое» место. Хорошо, когда с души сваливается камень, и вообще хорошо, когда все хорошо кончается. Э-эх, с каким бы удовольствием Горшков опрокинул бы в себя сейчас стакан водки. Даже закусывать бы не стал.
Верно говорят, что водка снимает с человека напряжение, успокаивает нервы, солдат, принявший наркомовскую норму, становится смелее. Покойный Дик звал водку «жидким хлебом». Очень милое это дело — «жидкий хлеб» России. Горшков не выдержал, вздохнул зажато.
Через борт «виллиса» перемахнул Мустафа: его дело — находиться рядом с капитаном.
— Ну чего, Дика пристроили?
— В лучшем виде… Жаль Дика.
— Где твоя фляжка, Мустафа?
— Находится на самом видном месте… Но никто ее не видит.
— Как так?
— Прятать надо уметь, товарищ капитан. — Ординарец сделал несколько фокуснических пассов и через мгновение у него в руке оказалась фляжка, он взболтнул ее и отдал капитану. Гошков отвинтил пробку, приложился к горлышку.
Водка хоть и была теплой, пить такую — только морщиться, но тем не менее на лице капитана не появилось ни одной морщинки, «жидкий хлеб» растекся по жилам, разогрел капитана, он взбодренно выпрямился.
— Спасибо, Мустафа. — Горшков вернул фляжку ординарцу. — Готовься принимать капитуляцию.
Щеки на лице Мустафы расплылись широко, глаза превратились в щелки, он выбил в кулак булькающий смех, похожий на кашель, потом не удержался, лихо притиснул руку к пилотке:
