Валерий Гусев - Мстители двенадцатого года
— Что потерял, господин поручик? — подлетел, еще возбужденный схваткой, Буслаев. — Что с пленными делать станем? Там офицеров много.
Алексей поднял голову и хотел сказать: «Отдать их Фигнеру, под расстрел». Но сказал другое:
— Сдайте Давыдову. Он распорядится.
— Александров! Возглавьте конвой. В пути не оскорблять и не допускать побоев. Ясно?
— Точно так. А по прибытии накормить, раненых перевязать, устроить ночлег?
Буслаев покачал головой: нужна нам эта морока…
Парашу взял к себе в палатку старый князь — он умел утешить обиженного. Туда же, по команде Александрова, внесли туго набитую сакву, распустили ремни. Волох разложил на койке полковника гостинцы. Подвел Парашу, стал нахваливать самовар:
— Его утром вздуешь, он до вечера жар держит. И вместо зеркала годится.
Параша долго молчала, наклонив в раздумье голову. Лицо ее, даже в синяках и в ссадинах, было красиво. Но уже не так свежо и молодо. От губ залегли морщинки.
Наконец промолвила:
— Чисто ярманка. Да товар-то все лежалый. Не к лицу мне теперь.
Волох взглянул на старого князя с вопросом в глазах. Тот его понял и молча кивнул. Волох выскользнул из палатки и вскоре вернулся, положив рядом с гостинцами легкую саблю и два небольших пистолета.
Параша оживилась, глаза ее блеснули.
— Мне бы портки еще…
— Будут и портки, — пообещал старый князь. — Александров! Обучить Парашку сабле, стрельбе и верховой езде. И портки справить. В обтяжку чтоб!
Петр Алексеевич Щербатов незаметно для себя, но явно для других стал в партии значительным лицом. Много командовал, во все вмешивался, всем давал советы. И надо сказать, все бывало в пору. И команды были правильны, и вмешательства своевременны, и советы разумны.
Взял за правило, после сшибок с неприятелем, после сдачи пленных и трофеев отводить партию на отдых и тренировки.
— На войне, — говаривал он, — солдат и конь должны биться в меру, а отдыхать вволю. Иначе быстро износятся как худо плетенный лапоть.
Выдался тому удобный случай: Давыд со взводом егерей отправился на главную квартиру, к фельдмаршалу. Похвалиться победами — этого Давыд никогда не упускал, чтобы выхлопотать либо награду, либо новый чин, — согласоваться планами. Фельдмаршал его любил и называл курносым.
Алексей отвел эскадрон на печальное поле возле сгоревшей деревушки Горюново. Жито с поля не убрано — потравлено на корню неприятельской конницей, скошено на фураж. Голое, одинокое, неряшливое, готовое покорно уйти под зиму, — оно будто оживилось под веселыми голосами гусар, отогрелось дымками походных костров.
Под вечер приехал старый князь — он остановился в уцелевшей избе, у веселой вдовушки — старостихи, решил проверить эскадрон. Осмотрел трепаные палатки, лохматые шалаши, покачал головой, потрогал ус, сказал Алексею через плечо:
— Худой бивак все лучше доброго похода.
Распорядился:
— Завтра к обеду траншею копать, барьер из хвороста сложить и «болванов» поставить. Пускай молодые обучаются — не все ж балалайками греметь. — Проехался еще от костра к костру, пошумел, погрозил, вернулся. — Сам-то где ночуешь? А то приходи в мою избу.
Алексей отказался, привык всякую минуту при эскадроне быть.
— Что смурной-то? — Отец раскрыл ташку, достал много раз сложенное письмо: — На-ка, порадуйся. — И не удержался съязвить: — От француженки твоей. Поди, из Парижа.
Алексей взял письмо, дрогнувшей рукой сунул его в карман.
— От матушки что-нибудь есть?
— Вспомнил! Я им отписал, чтобы не сидели под Калугой, чтобы на Волгу подались. Наполеон отступать на Калугу намерен. Этот край для него сытный, разоренным путем не пойдет. Да надеюсь, фельдмаршал на Калугу его не пустит. Тем же путем, что сюда шел, и отправит. Пусть не только от сабель, но и от голода дохнут.
Отец верно говорил. Гнать француза тем же путем, большой резон выйдет.
— Лешка! — Отец повернул коня. — Все ж приходи ко мне ночевать. А то что ж… И не видимся вовсе.
Алексей молча кивнул, посмотрел вслед. Рука, сжатая в кулак, так и оставалась в кармане.
Вскоре по-осеннему затемнело. Укрылся в облаках месяц. В роще, что окружала поле, угомонились сытые вороны.
Алексей в задумчивости сидел возле костра на куче хвороста, ворошил ножнами угли. Студеный ветер со злостью трепал огненные языки, метал в темноту искры, гнал по пустому полю сорванные с деревьев листья.
За спиной послышались шуршащие в сухой траве шаги. Деликатно кашлянул в ладонь дядька Онисим.
— Чего тебе? — Алексей с неохотой обернулся.
— Так что, ваше благородие, ребята туточки балаган состроили…
— Какой еще балаган? — Алексей сощурился, наморщил лоб, изгоняя невеселые думы. — Зачем балаган? Что за балаган?
— Оченно просто. Составили пики, плащами накрыли да унутре соломки натрясли. Знатно получилось — тепло в ём и сухо. Вам бы отдохнуть. С лица совсем спали…
— Спасибо, Онисим. Сейчас приду. Ты иди.
Алексей сунул руку в карман, достал сжатое в комок письмо, бросил в огонь. Лист развернулся в угольном жаре, разом вспыхнул. Бросились в глаза черные, исчезающие в пламени строки: «Я так несчастна, Лёсик… Если ты любишь меня, то непременно поймешь. Если поймешь — непременно простишь…». Алексей отвернулся от огня, глянул в ночь, где расцветали костры его солдат, слышался говор, звон струн, мелодия песен. Вот здесь ему верны. Тут каждый отдаст за него свою жизнь. Не рассчитывая на награду, а так — по сердцу.
Он тяжело поднялся, пошел искать балаган. Его окликали от костров, предлагали отведать ужин.
— Нет уж, братцы, — отшучивался Алексей, — если я у каждого костра отужинаю, наутро мне на коня не сесть.
— Не сумлевайтесь, ваше сиятельство, — смеялись гусары, — подмогнем. Подсадим.
— И то! А там уж тротом (легкой рысью) пойдем — оно и растрясется.
Возле балагана вольно развалились вояки. Кто уже спал, кто седло починял, кто жалил зазубренную саблю. А молодой гусар, еще без усов и с тонким голосом, все шарился по карманам и сокрушался:
— Братцы, кудый-то кремни задевал — никак не найти.
— Ты, Ванька, небось их с чаем заместо сахара схрумкал, — пробасил сквозь дрему Онисим под общий смех.
Алексей улыбнулся, нырнул в балаган. Здесь теплился свечной огарок, сильно пахло прелой соломой. Но было тепло и не донимал ночной ветер.
Алексей стянул сапоги, лег на спину, закинув руки за голову. «Поймешь — простишь». Раньше, может, и простил бы. Но солдат измены не прощает.
Говор и смех снаружи стихли. Не то угомонились, не то не хотели беспокоить командира.
