Валерий Гусев - Мстители двенадцатого года
Хлопнула дверь. Алексей сошел по ступеням, побрел в раздумье. Его лошадь Стрелка, заменившая Шермака, сумела размотать повод и по-собачьи преданно пошла за ним, время от времени касаясь его плеча и уха мягкими губами. Было приятно слышать за спиной ее неторопливую спокойную поступь.
Ну, случилось — и случилось. Дело-то обычное по любым временам. Обрюхатил барин крепостную девку — что ж, не он из первых, не он и последний. Мало ли таких-то ребятишек на Руси? Но интересно другое — ведь многие из них вышли в знаменитые люди, стали гордостью России, умножили ее славу. Поэты, артисты, композиторы, ученые, художники, полководцы. Закономерность какая-то. На жизненной силе основанная. Можно это принять: крепость в теле мужицкая, тонкость в душе дворянская. Кость, может, и не белая да прочная, да кровь голубая. Хотя на войне она у всех одинаковая — алая да горячая…
Подумалось невольно Алексею, что ведь, наверное, бегают и где-то его босоногие братишки или сестренки. А, скорее всего, на батюшку глядя, уж не мужики ли осанистые да бабы статные.
Впервые так-то думалось. На многое война глаза открывает. И не случайно походы и схватки сближают офицеров и рядовых — все они, получается, равные люди. Одна боль на всех, одни раны, общая радость побед и горечь поражений…
— Алешка! — послышался от избы голос отца. — Где пропал? Замерзнешь! А ну, иди грейся.
— Здесь я, батюшка. Прошелся немного.
— Постой. Я ведь не зря тебя позвал. Хочу сказать: не кручинься изменой. — Старый князь на холодке потрезвел. — Смотри на меня. Мне, знаешь, сказать страшно — сколько любовниц изменяло. Без числа. А я до сей поры жив и в здравии. Ты на наших францужниц плюнь. Нет от них ни тепла, ни радости. Спать с ней рядом — еще куда ни шло, а спать с ней вместе — тьфу! Жеманницы и дуры! Отдаться — и то без фокусов да манер не умеют. Одна мне так и сказала: «Вы, князь, полегче, у вас ус колючий». То ли дело девка либо баба, особливо солдатка. От души любится, беззаветно, со свистом.
Алексей рассмеялся. Полегчало.
— А Парашу не обидь. Она к тебе насмерть присохла. Такую бы женку тебе. Да где ж взять-то? Ну, пойдем-ка, согреемся.
Далеко за полночь, получив на крыльце горячий поцелуй Параши и увесистый шлепок в плечо от отца, Алексей сел на лошадь, поправил повод и, покачиваясь в седле, направился к биваку. Издалека увидел туманный дымок над полем над загашенными кострами; кое-где вспыхивали угольки, метали в ночь яркие искры.
— Слушай! — издалека донеслось. Видать, услышал караульный легкий конский топ. — Кто идет? Каков пароль будет?
— Ты, что ль, Евсеев? Молодец, что не спишь.
— На посту, ваше благородие, не спится. Да и ночь больно хороша. Развиднялось. Месяц гуляет. Совсем как дома. Вспоминается. У нас завсегда месяц над домом стоял. Яркий такой, радостный. Бывалоча с поля едешь, а он тебе светит. — Евсеев подошел ближе, ласково сунул ладонь под узду. — Конь у меня был в хозяйстве. Не строевой, конечно дело, разлапистый. Но на работу лютый. А как с работы, с поля, домой, шагает миленок строевым, ушами стригет, ажно похрапывает. Ласковый…
— Скучаешь?
— А как же не скучать, ваше благородие? Поди и вам печально от дома вдали. У вас дом, поди, большой, у меня избенка — а для нас обоих родимое гнездо. За него мы с вами и бьемся.
— И за государя.
— Государь — что? У него вся держава под рукой. За все такое сердце болеть не станет, не хватит его.
Осекся Евсеев, лишнее сказал.
— Это я так, господин поручик… В размышлении. От месяца в небе. Над самой головой. Вы уж не серчайте. Проводить вас до балагана-то?
— Найду. Ты правь свою службу.
— И то. Стоишь один в поле, а в голове много чего копошится. Иной раз и не совладаешь, лишнее слово скажешь.
— Да не печалься, — устало обронил Алексей. — Мы ведь с тобой одного эскадрона бойцы.
— Оно и верно. Сегодня вы смолчали, а завтра я за вас слово скажу.
Алексей вздрогнул, дернулся, нагнулся:
— Что ты говоришь, Евсеев?
— Всяко можно сказать, — потоптался на месте, — да не всяко думается.
— Ты что юлу запустил? Ты прямо говори.
— Ваше благородие, адъютант у нас нынче был. Все про вас расспрашивали. Мол, как и что?
Алексей со злостью воздух из груди выпустил через туго сжатые губы.
— Ты прямо можешь сказать?
— Не осмеливаюсь.
— Ну и дурак из тебя. Что расспрашивал?
— Мол, оченно вы с нижними чинами добродушны. Что полюбовницу в наш стан приголубили. И что есаула Волоха прикрыли, когда он у пленного француза часы с кармана взявши.
— Пусти, — сказал Алексей, высвобождая повод. — Глупости. Ты как Волоха судишь?
— А никак. Они ему всю семью сничтожили, а он с них часы взял. То на то и получилось, ваше благородие. Или не то?
Осмелели солдатушки. Силу свою почувствовали. И достоинство. Что с этого будет, как знать?
Адъютант. Майор Измайлов. Его не любили. Ни офицеры, ни солдаты. Солдаты за жестокость, офицеры за что? Никто бы не ответил на этот вопрос. За неискренность? За мелочность? За мелкие подлости? В карты не играл, а если и проигрывал, то долг карточный месяцами не отдавал. Был однажды вызван на дуэль — отказался с высокомерием. Другого бы после такого в тот же день из полка вымели, а этот Измайлов удержался. Поговаривали, что тетушка его, старая графиня, имела влияние на государя. Что государю не в честь было.
Вот как однажды случилось. После трудного боя, с большими потерями собрались командиры в одной палатке. Поднять горькую чару за победу, за павших, за раненых. Ну и как у нас бывает, грусть и печаль закончились веселым разгулом. Ну вот такие мы, что с нами сделаешь. Зазвенели гитары, зазвучали озорные песни, зашлепали карты по столу, слаженному из двери, невесть с какого дома снятой. Измайлов, сидя в сторонке с трубкой, все замечал, но ни в чем не участвовал. А наутро доложил полковнику, что его офицеры всю ночь пьянствовали, непотребно пели, а под утро девок искали.
Полковник рапорт (донос) со всем вниманием прочел, положил его на стол, прижал малым ядром, что в бою его коня сгубило, и тихо, беззлобно, даже с грустью молвил:
— Ну и дурак.
— Я дурак? — уточнил Измайлов.
— Ты не дурак, ты подлец. А дурак я. Дурак, что в это время к ним не наведался.
— Государю отпишу, — пригрозил Измайлов.
— Хоть Господу Богу. Только вряд ли он к такому прислушается. Писал бы ты отставку, а?
— Я на службе Отечеству!
— Из штаба — вон. Вагенбург (тыловое обеспечение) тебе вотчина. Там непременно по своей натуре проворуешься, мы тебя перед строем расстреляем.
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
