Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
— Если вашему высокопреосвященству угодно будет припомнить советы, поданные мною в Нарбонне, то вы признаете, что я так и предчувствовал: в один прекрасный день этот молодой человек причинит вам неприятности.
Чиновник подхватил:
— Глухой старик аббат, который присутствовал на обеде у маркизы д'Эффиа и все отлично слышал, говорил мне, что молодой Сен-Мар выказал больше решительности, чем можно было бы от него ожидать, и попытался освободить маршала де Басомпьера. У меня есть подробный отчет глухого, он превосходно сыграл свою роль; ваше высокопреосвященство должны быть им вполне удовлетворены.
— Я уже докладывал вашему высокопреосвященству,— продолжал отец Жозеф (ибо эти двое свирепых приспешника кардинала говорили по очереди, как Вергилиевы пастухи),— я докладывал, что следовало бы избавиться от этого мальчика и что я берусь за это, если такова будет воля вашего высокопреосвященства; его нетрудно очернить перед королем.
— А еще вернее — предоставить ему умереть от раны,— возразил Лобардемон,— если ваше высокопреосвященство соблаговолит дать мне соответствующее приказание, то я могу обратиться к лекарскому помощнику, который вылечил меня от раны на лбу, а теперь лечит д'Эффиа. Я его хорошо знаю, он человек осторожный, всецело преданный вашему высокопреосвященству, а в настоящее время его дела несколько расстроены вследствие увлечения бреланом.
— Мне кажется,— вставил Жозеф скромно и вместе с тем не без язвительности,— что если его высокопреосвященству понадобится поручить кому-нибудь это полезное дело, то лучше всего прибегнуть к обычному доверенному, который небезуспешно исполнил уже не одно такое поручение.
— Я тоже могу перечислить несколько довольно значительных и необычных дел, представлявших большие затруднения,— возразил Лобардемон.
— Слов нет,— согласился монах, слегка поклонившись с вежливым и почтительным видом,— самым смелым и ловким вашим делом был суд над колдуном Грандье. Но с божьей помощью можно совершить не менее полезные и трудные подвиги. Нельзя отказать в некоторых заслугах и тому, например,— сказал он, потупившись, как девушка,— кто мощной дланью с корнем вырвал одну из ветвей Бурбонского королевского древа.
— Выбрать среди солдат такого, который взялся бы убить графа Суассонского, было не так уж трудно,— с неприязнью возразил чиновник,— а вот руководить следствием, судом…
— И самому казнить… — прервал его раздраженный капуцин.— Все это, однако, легче, чем с детских лет воспитать человека в сознании, что ему предстоит втайне совершить великие деяния, вытерпеть, если понадобится, всевозможные пытки во имя неба и все же не выдать имен тех, чью праведную волю он выполнял, или доблестно умереть на трупе того, кого сам же убил,— так поступил мой агент; он даже не вскрикнул, когда Рикмон заколол его шпагой; он кончил дни свои, как святой; и это был мой ученик.
— Одно дело — приказывать, другое — подвергаться опасности.
— А разве я не подвергался опасности при осаде Ларошели?
— Вы могли утонуть в сточной канаве? — спросил Лобардемон.
— А вы хотите сказать, что вам грозила опасность самому попасть рукой в тиски для пыток? — возразил Жозеф.— Притом из-за того, что настоятельница урсулинок доводится вам племянницей?
— В тиски могли попасть ваши братья-францисканцы, потому что они держали орудия пытки, а меня ранил в лоб не кто иной, как Сен-Мар, возглавивший оголтелую чернь.
— Вы уверены в этом?! — воскликнул Жозеф в восторге.— Неужели он решился до такой степени пренебречь королевским распоряжением?
Он так обрадовался этому открытию, что даже позабыл свой гнев.
— Наглецы! — вдруг вскричал кардинал, отняв от губ платок, запятнанный кровью.— Я изрядно наказал бы вас за эту мерзкую перебранку, но она обнажила передо мной ваши подлые действия. Вы превысили мои распоряжения, я не хотел пыток, Лобардемон; это уже второй ваш промах; вы зря внушаете людям ненависть ко мне; не следовало этого делать. Однако, Жозеф, не пренебрегайте никакими подробностями бунта, в котором участвовал Сен-Мар; впоследствии они могут пригодиться.
— У меня записаны все имена и приметы участников,— угодливо ответил судья тайных дел, склонив до самого кресла свою высокую фигуру и худое, темное лицо, искривившееся в подобострастной усмешке.
— Хорошо, хорошо,— сказал министр, отталкивая его, — об этом пока что речи нет. Вы, Жозеф, будете в Париже раньше, чем там появится этот молодой гордец; я уверен, он станет фаворитом; подружитесь с ним, постарайтесь привлечь его на мою сторону, а не то погубите его; пусть он либо служит мне, либо падет. А главное — присылайте ко мне надежных людей, и притом ежедневно, для устных докладов; в дальнейшем — никаких письменных донесений! Я очень недоволен вами, Жозеф; какого ничтожного курьера прислали вы мне из Кёльна! Он не в силах был понять меня; к королю он явился раньше, чем следовало, и теперь нам приходится снова преодолевать неудовольствие монарха. Вы чуть было окончательно не погубили меня. Теперь увидите, что будет в Париже; там не замедлят составить против меня заговор; но он будет последним. Я остаюсь здесь, чтобы предоставить им свободу действий. Уходите оба и пришлите ко мне камердинера, но не раньше как через два часа; я хочу побыть один.
Пока не стихли шаги его доверенных, Ришелье не спускал глаз со входа в палатку, словно провожая их своим гневным взглядом.
— Ничтожества! — вскричал он, оставшись один.— Ступайте, исполните еще несколько тайных поручений, а там я вас самих уничтожу, грязные орудия моей власти! Скоро король умрет от недуга, который его снедает; тогда я стану регентом, сам сделаюсь королем, и мне уже нечего будет опасаться причуд его безволия; я с корнем уничтожу всю эту надменную знать; я проведу повсюду тростью Тарквиния, я уравняю всех, я буду один над всеми, Европа затрепещет, я…
Но тут он снова почувствовал во рту привкус крови и поднес к губам платок.
— Ах, что я говорю! Горе мне! Я смертельно болен, я разлагаюсь, истекаю кровью, а ум все еще жаждет деятельности! Зачем? Для кого? Для славы? — так это пустой звук. Для людей? — я их презираю. Для кого же, если года через два-три я умру? Для бога? Какое слово! Я шел не по его стезе, он это видит…
Тут кардинал склонил голову, и взгляд его упал на большой золотой крест, который он носил на груди; при виде его кардинал невольно откинулся в глубь кресла; но крест последовал за ним; тогда он взял его в руки и, пристально, жадно смотря на него, прошептал:
— Грозный символ! Ты преследуешь меня! Бог и крестная мука… неужели я встречусь с вами и в ином мире? Кто я такой? Что я сделал?
