Александр Дюма - Графиня де Шарни
Она в самом деле взошла на него, несчастное создание; но в ту минуту, когда читали приговор, она снова стала женщиной, то есть существом слабым, и, желая воспользоваться послаблением в законе, заявила, что беременна.
Трибунал отослал осужденную на обследование к врачам и повивальным бабкам; результат обследования был таков: если беременность и есть, то слишком ранняя, чтобы можно было ее установить.
Перед эшафотом она снова держалась как мужчина и умерла так, как и подобало сильной женщине.
Однако вернемся к г-ну де Мальзербу. Речь идет о том самом Ламуаньоне де Мальзербе, который был министром при Тюрго и ушел в отставку вместе с ним. Как мы уже рассказывали, это был маленький человечек лет семидесяти — семидесяти двух, который с самого рождения был неловким и рассеянным, кругленьким, вульгарным — «типичнейший аптекарь», как пишет о нем Мишле; в таком человеке никто не мог угадать героя античных времен.
В Конвенте он называл короля не иначе как «государем».
— Что тебя заставляет так дерзко с нами разговаривать? — спросил его один из членов Конвента.
— Презрение к смерти, — только и ответил Мальзерб.
И он в самом деле презирал ее, эту смерть, к которой он ехал, беззаботно болтая в повозке с товарищами по несчастью, и которую он принял так, будто должен был, по выражению г-на Гильотена, испытать, принимая ее, лишь легкую прохладу на шее. Привратник Монсо — а именно в Монсо возили тела казненных — отметил одну особенность, в самом деле свидетельствовавшую об этом презрении к смерти: в маленьком карманчике кюлотов одного из обезглавленных тел он обнаружил часы Мальзерба; они показывали два часа. Осужденный по привычке завел их в полдень, то есть в тот самый час, как поднимался на эшафот.
Итак, из-за отказа Тарже король взял в защитники Мальзерба и Тронше; те, поскольку времени оставалось мало, пригласили в помощь адвоката Десеза.
Четырнадцатого декабря Людовику было объявлено, что он может встретиться со своими защитниками и что в тот же день к нему придет с визитом г-н де Мальзерб.
Преданность г-на де Мальзерба очень тронула короля, хотя по своему темпераменту он был малочувствителен к эмоциям такого рода.
Видя, с какой возвышенной простотой подходит к нему этот семидесятилетний старик, король ощутил, что сердце его переполняется благодарностью, и раскрыл — что случалось крайне редко — объятия, проговорив со слезами на глазах:
— Дорогой мой господин де Мальзерб, обнимите меня!
Прижав его к груди, король продолжал:
— Я знаю, с кем имею дело; я знаю, что меня ожидает, и готов принять смерть. Вот таким же, каким вы меня сейчас видите, — а ведь я вполне спокоен, не правда ли? — я и взойду на эшафот!
Шестнадцатого в Тампль прибыла депутация; она состояла из четырех членов Конвента: это были Валазе, Кошон, Гранпре и Дюпра.
Для изучения дела короля был назначен двадцать один депутат; все четверо входили в эту комиссию.
Они принесли королю обвинительный акт и бумаги, имевшие непосредственное отношение к его процессу.
Целый день ушел на чтение этих документов.
Каждая бумага оглашалась секретарем; после чтения Валазе говорил: «Вы признаете?..» Король отвечал «да» или «нет», вот и все.
Через несколько дней пришли те же комиссары и прочитали королю еще пятьдесят один документ; он подписал все бумаги, как и предыдущие.
Вместе это составляло сто пятьдесят восемь актов; королю были оставлены копии всех документов.
Тем временем у короля вздулся флюс.
Вспомнив, как приветствовал его Жильбер при встрече в Конвенте, король обратился в Коммуну с просьбой позволить его бывшему доктору Жильберу нанести ему визит, но Коммуна отказала.
— Пускай Капет не пьет ледяной воды, — заметил один из ее членов, — и флюсов у него не будет.
Двадцать шестого король должен был второй раз встать перед барьером в Конвенте.
У него еще больше отросла щетина; как мы уже сказали, она была некрасивой — бесцветной и редкой. Людовик попросил вернуть ему бритвы; просьба его была удовлетворена, но с условием, что он воспользуется ими в присутствии четырех муниципальных гвардейцев!
Двадцать пятого в одиннадцать часов вечера он взялся за составление завещания. Этот документ настолько хорошо известен, что, хотя он составлен трогательно, в христианском духе, мы его не приводим.
Два завещания не раз вызывали у нас интерес: завещание Людовика XVI, стоявшего перед лицом республики, но видевшего перед собой только монархию, и завещание герцога Орлеанского, находившегося перед лицом монархии, но видевшего перед собой только республику.
Мы приведем лишь одну фразу из завещания Людовика XVI, потому что она поможет нам ответить на вопрос о точке зрения. Как принято думать, каждый видит не только то, что существует в действительности, но и то, что открывается с определенной точки зрения.
«В заключение, — писал Людовик XVI, — я заявляю перед лицом Господа Бога нашего, будучи готов пред ним предстать, что не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений».
Людовику XVI потомство создало репутацию порядочного человека, которой он, возможно, обязан именно этой фразе; Людовик XVI вероломно пытался бежать за границу, отказавшись от всех принесенных ранее клятв; Людовик XVI обсуждал, поправлял, одобрял планы Лафайета и Мирабо, призвавших врага в сердце Франции; Людовик XVI был готов предстать, как он сам говорит, пред лицом Господа, который должен был его судить, и, стало быть, верил в Бога, в его справедливость, в его воздаяние за добрые и злые поступки; так каким же образом Людовик XVI мог сказать: «Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений?»
В самом построении этой фразы заключено объяснение.
Людовик XVI не говорит: «Выдвинутые против меня обвинения ложны»; нет, он говорит: «Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений», а ведь это отнюдь не одно и то же.
Людовик XVI, даже готовый взойти на эшафот, остается учеником г-на де Ла Вогийона!
Сказать: «Выдвинутые против меня обвинения ложны» — значило бы отрицать эти преступления, а Людовик XVI не мог их отрицать; сказать: «Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений» — это, строго говоря, означало: «Преступления эти существуют, однако я не могу себя в них упрекнуть».
Почему же Людовик XVI не упрекал себя в них?
Потому что он, как мы только что сказали, рассматривал их с точки зрения монархии; благодаря среде, в которой короли были воспитаны, благодаря этой святости наследственного права на престол, этой непогрешимости божественного права, они относятся к преступлениям, в особенности к политическим преступлениям, совсем иначе, нежели другие люди, потому что смотрят на них с другой точки зрения.
