Александр Дюма - Графиня де Шарни
Несчастный король выглядел при ярком свете дня довольно невзрачным.
Допрос продолжался до пяти часов.
В пять часов Людовик XVI был препровожден в зал заседаний, где он ждал, пока подадут карету.
Мэр подошел к нему и спросил:
— Вы не голодны, сударь? Не хотите ли перекусить?
— Благодарю вас, — ответил король, жестом показав, что ничего не хочет.
Однако почти тотчас, увидев, что гренадер достает из мешка хлеб и протягивает половину прокурору Коммуны Шометту, король подошел к нему.
— Не угодно ли вам дать мне немного вашего хлеба, сударь? — попросил он.
Но так как он говорил тихо, Шометт отпрянул.
— Говорите громко, сударь! — приказал он.
— О, мне нечего скрывать, — печально улыбнувшись, заметил король. — Я прошу немного хлеба.
— Пожалуйста, — предложил Шометт.
Протянув ему свой кусок, он сказал:
— Вот, ломайте! Это спартанская еда: будь у меня коренья, я дал бы вам половину.
Они спустились во двор.
При виде короля толпа взорвалась припевом «Марсельезы», особенно напирая на строку:
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
Людовик XVI еле заметно побледнел и сел в карету.
Там он стал есть хлеб, отламывая корочку: мякиш оставался у него в руке, и он не знал, что с ним делать.
Заместитель прокурора Коммуны взял его у короля из рук и выбросил из окна кареты.
— Как это дурно бросать хлеб в такое время, когда его мало! — заметил король.
— А откуда вы знаете, что его мало? — спросил Шометт. — Ведь у вас в нем никогда нужды не было!
— Я знаю, что его мало, ибо тот, который мне дают, припахивает землей.
— Моя бабушка, — продолжал Шометт, — всегда мне повторяла: «Малыш, не роняй крошек: потеряешь — не вернешь».
— Господин Шометт, — отозвался король, — ваша бабушка, по-моему, была мудрой женщиной.
Наступила тишина; Шометт замолчал, забившись в угол кареты.
— Что с вами, сударь? — спросил король. — Вы побледнели!
— Да, я в самом деле чувствую себя неважно, — подтвердил Шометт.
— Может быть, вас укачало из-за того, что лошади идут шагом? — предположил король.
— Возможно.
— Вы бывали на море?
— Я воевал вместе с Ламотт-Пике.
— О, Ламотт-Пике — это был храбрец!
И он тоже умолк.
О чем он думал? О своем прекрасном флоте, одержавшем победы в Индии? О своем порте Шербуре, отвоеванном выходе в океан? О своем восхитительном адмиральском, красном с золотом мундире, столь непохожем на его теперешний наряд; о своих пушках, радостно паливших в его честь в дни процветания!
Как был далек от этого несчастный король Людовик XVI, трясясь в дрянном, медленно тащившемся фиакре, рассекавшем волны народа, столпившегося, чтобы поглазеть на него, Людовика; толпа была похожа на волнующееся смрадное море, поднявшееся из парижских сточных канав; король щурился от яркого солнца; щеки его, покрытые редкой бесцветной щетиной, свисали над морщинистой шеей; поверх серого камзола на нем был ореховый редингот; обладая механической памятью, свойственной детям и всем Бурбонам, он зачем-то все время сообщал: «A-а, вот такая-то улица! А эта — такая-то! А вот эта — такая-то!»
Когда карета выехала на Орлеанскую улицу, он воскликнул:
— A-а! А это Орлеанская улица.
— Теперь это улица Равенства, — заметил кто-то.
— Ну да, ну да, — согласился он, — это, верно, из-за его высочества…
Он не договорил, погрузился в молчание и до самого Тампля не проронил больше ни слова.
XXI
ЖИТИЕ КОРОЛЯ-МУЧЕНИКА
(Окончание)
Первой заботой короля по прибытии в Тампль была его семья. Он попросил, чтобы его отвели к ней; ему ответили, что на этот счет никаких приказаний не было.
Людовик понял, что, как всякий узник, которому грозит смертный приговор, он обречен на одиночное заключение.
— Сообщите, по крайней мере, моей семье о том, что я вернулся, — попросил он.
Затем, не обращая внимания на четырех муниципальных гвардейцев, он, как обычно, погрузился в чтение.
У короля еще оставалась надежда, что, когда наступит время ужина, его близкие поднимутся к нему.
Его ожидания были тщетны: никто так и не появился.
— Полагаю, что хотя бы моему сыну будет позволено провести ночь в моей комнате, — сказал он, — ведь все его вещи здесь?
Увы! В глубине души узник опасался, что и это его предположение не подтвердится.
Эту просьбу короля также оставили без ответа.
— Ну, в таком случае, ляжем спать! — решил король.
Клери, как обычно, стал его раздевать.
— О, Клери! — шепнул ему король. — Я не мог даже предположить, что они будут задавать мне такие вопросы!
И действительно, почти все заданные королю вопросы были основаны на бумагах из железного шкафа; король, ничего не зная о предательстве Гамена, не подозревал, что шкаф обнаружен.
Едва он лег, как сейчас же заснул с безмятежностью, которая была столь ему свойственна и которую при других обстоятельствах можно было бы принять за бесчувственность.
Не так восприняли это другие узники: одиночное заключение короля имело для них ужасающее значение — это был удел всех обреченных.
Так как кровать и одежда дофина остались в комнате короля, королева уложила сына в своей постели и всю ночь простояла у его изголовья, не сводя глаз со спящего мальчика.
Она погрузилась в угрюмое молчание, замерев и будто олицетворяя собою статую матери у могилы сына; мадам Елизавета и юная принцесса решили провести ночь, сидя на стульях рядом с королевой; однако муниципальные гвардейцы вмешались и заставили обеих принцесс лечь в постель.
На следующий день королева впервые обратилась к своим стражам с просьбой.
Она просила, во-первых, чтобы они разрешили ей увидеться с королем и, во-вторых, чтобы ей принесли газеты; она хотела знать о том, что происходит на процессе.
Обе ее просьбы были переданы в Совет.
Во второй просьбе ей было отказано наотрез; первая была исполнена наполовину.
Королеве не разрешалось видеться с мужем, как и мадам Елизавете — с братом; но дети могли видеть отца при том, однако, условии, что они не увидятся больше ни с матерью, ни с теткой.
Этот ультиматум был передан королю.
Он на минуту задумался, потом со свойственным ему смирением произнес:
— Ну что ж, сколь ни велико для меня счастье видеть моих детей, я откажусь от него… Впрочем, важное дело, занимающее меня теперь, все равно не позволило бы мне отдавать им столько времени, сколько мне хотелось… Дети останутся с матерью.
