Виктория Дьякова - Маркиза Бонопарта
Такого страшного людского исхода Анжелика не видела никогда в жизни. Она даже не могла себе представить где-нибудь в Париже или у себя в родном замке на реке Роне, что такое может происходить с людьми. Казалось, весь город уходил прочь, так же как и в Смоленске, не желая сдаваться на милость иноземного захватчика.
Наклоняясь с седла, маркиза старалась защитить лежащего Анненкова, чтобы его случайно не потревожил кто-нибудь из толпы. Ротмистр лежал неподвижно, глядя в вышину на золотые главы соборов, и только иногда осенял себя крестом. Еще блестящие лихорадочным огнем глаза его были черны. Иногда болезнь снова охватывала его и начинался озноб, но зная, что в создавшейся обстановке никто не поможет ему, он сам справлялся со своей слабостью. Известие об оставлении Москвы, сообщенное ему Анжеликой, граф внешне принял спокойно.
* * *Княгиня Потемкина ехала с санитарным обозом, но верхом. Она молча взирала на накатывающее волной людское горе из-за черной траурной вуали, которую не сняла, и крестилась на купола соборов, что-то тихо шепча. Рядом с ней так же молча ехал ее сын Саша, рука мальчика сжимала эфес Таврической сабли, но в глазах его стояли слезы, с которыми он еще по-детски не умел справиться.
День над Москвой разгорался ясный, теплый, отменный, но никто не замечал его. Вся армия двигалась в одной колонне, а у Поклонной горы, где еще недавно стояли лагерем русские войска, командующий арьергардом Михаил Милорадович уже без подзорной трубы видел передовые кавалерийские части Мюрата, несущиеся к Москве. Только что ополченец принес Милорадовичу записку от княгини Орловой. «Мы вышли из Москвы, – писала она, – и движемся на Бронницы. С нами много людей: старики, дети, женщины… Все плачут. Друг мой, Мишенька, сердце мое разрывается от горя, но я стараюсь крепиться, вспоминая о папеньке и думая о тебе. Буду ждать. Люблю. Всегда твоя, Анна».
Отстегнув пуговицы мундира, Милорадович спрятал письмо Анны на груди и призвал к себе ординарца, которого посылал узнать, как выходят из Москвы войска.
– Главнокомандующий проехал со штабом, ваше высокопревосходительство, – доложил тот. – Лазареты тоже прошли. Но артиллерия и обозы встали. Народ, народ идет, Михаил Андреевич…
Милорадович снова посмотрел вниз на наступающие французские войска. Стоял полдень. По дороге, ведущей к Дорогомиловской заставе, за клубами пыли отчетливо виднелись пять кавалерийских полков – не меньше.
– Атаковать надо, ваше высокопревосходительство! – опередив многих старше его по званию, подал голос Бурцев. После смерти князя Багратиона он попросился в арьергард к Милорадовичу, и Михаил Андреевич взял его.
– Не торопись, ротмистр, не торопись, – остановил его Милорадович, раздумывая. – Главнокомандующий приказал нам не ввязываться. Пока мы сражаться станем, так французы обойдут нас за милую душу и вперед окажутся в Москве. А у нас у самих еще артиллерия и обозы… – Он сощурился на солнце, а потом объявил: – Потянем время, заговорим французу зубы… Я сам поеду к Мюрату вести переговоры.
– Вы?! – воскликнули в один голос штабисты. – Но они же запросто заберут вас в плен!
– А вот посмотрим, – усмехнулся Милорадович. – Бурцев! – призвал он любимца Багратиона. – Ты по-французски говоришь бойко, слышал я, как ты с маркизой их любезничал…
– Так с детства, ваше высокопревосходительство, – бодро ответил тот, – особенно с дамами…
– Но с дамами пока не обещаю, – пошутил Милорадович, – а вот с маршалом Мюратом мы с тобой побеседуем. Поедешь со мной.
– А о чем говорить будем? – насторожился Бурцев. – С Мюратом-то? Я в смысле словарного запаса интересуюсь…
– Сам не знаю, – пожал плечами Милорадович. – Надо нам остановить их, ввести в заблуждение. А о чем говорить – на месте смекнем. Поехали. Али трусишь? – поддел он гусара и вспомнил Давыдова: «Бурцев, ера, забияка…»
– Да что мне Мюрат, ваше высокопревосходительство! – загорелся Бурцев. – Я хоть с самим Бонапартом поговорю!
– Вот тот-то! Бери дудку у трубача – подашь сигнал. Трубить-то умеешь, Лешка?
– Справимся! – уверенно заявил Бурцев и тут же позаимствовал трубу у драгун.
– А ты, – Милорадович подозвал к себе полковника Браницкого, родственника Потемкиных, – останешься пока за меня. Да пошли к Кутузову адъютанта: пусть знает Михаил Илларионович, что в бой вступать мы не станем, попробуем задержать французов переговорами. Ясно?
– Совершенно, ваше высокопревосходительство, – ответил тот.
– Тогда с богом! – решил Милорадович и махнул Бурцеву: – За мной!
Пустив коня с Поклонной горы, генерал направился навстречу французам. Лешка Бурцев помчался за ним, и вскоре оставшиеся на горе штабисты услышали, как внизу запела звонко драгунская труба…
Спустя несколько часов Кутузов у Коломенской заставы получил известие от адъютанта Милорадовича: командующий русским арьергардом выговорил у Мюрата перемирие до семи часов утра, пригрозив в противном случае драться за каждый дом в городе.
Французский маршал, не желая портить себе праздник первым вступить в нетронутую Москву, согласился не наседать на арьергард и позволить Милорадовичу с обозами и артиллерией спокойно выйти из города. А заодно и тем жителям, кто еще остался. Мещанские красотки и их добро интересовали Мюрата меньше всего – он ждал мира, победы и конца войны. А также благородных, изысканных петербургских дам, которые конечно же станут искать его покровительства, как только закончится вся эта неразбериха.
Глава 7. Посол властелина
Оставив город, русская армия и многочисленные жители Москвы, примкнувшие к ней, прошли по Рязанской дороге и, дойдя до Москвы-реки у Боровска, поворотили на запад, к Подольску. Дальше двигались скрытно и, запутав французов, остановились у села Тарутино, лежащего на большаке между Москвой и Калугой. Там и встали лагерем.
Здесь на последнем переходе у реки Нара граф Анненков узнал о смерти Багратиона. Алексей уже начал вставать, но, услышав от Лиз печальную весть, почувствовал себя хуже – снова началось кровотечение. Пока бегали за доктором, княгиня Лиз сама взялась перевязать его, чтобы остановить кровь. Сжав тонкую руку Лиз в своей, Алексей поднес ее к лицу…
– Говорят, Москва горит, – объявил вдруг хрипло девяностолетний, с замшелыми зелеными бровями дед, которого Лиз от самой Москвы пригрела в госпитале.
Лиз отпрянула, Анненков отпустил ее пальцы, повернувшись к старику.
– Вона полыхает, – как ни в чем не бывало продолжал тот, тыча крючковатым пальцем в тусклое оконце.
– Я хочу посмотреть, – Анненков сделал движение, чтобы подняться.
