Виктория Дьякова - Маркиза Бонопарта
– «Россия не в Москве, среди сынов она, которых верна грудь любовью к ней полна!»[24] – процитировал, услышав решение, генерал Раевский.
Но лишь некоторые из присутствующих на совете согласились с ним. Наступал последний день Москвы…
* * *Уже наутро затарахтели подводы, засуетились ополченцы – госпиталь, не успев развернуться в Филях, должен был снова двинуться с места.
Желая узнать, куда они направляются, Анжелика зашла в избу, где остановилась княгиня Потемкина, и увидела Лиз, одетую в черное. Склонившись над свечой, княгиня сжигала на огне письма, одно за другим, молча наблюдая, как исписанные красивым округлым почерком листки превращаются в пепел. Рядом с ней на лавке сидел Бурцев. Он закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали.
Заслышав шаги, княгиня Лиз обернулась к маркизе. Ее бледное лицо под черной траурной вуалью заливали слезы.
– Что, princess? Что случилось? – испуганно спросила Анжелика, подходя к ней.
– Князь Петр умер, – выговорила Потемкина, и голос ее задрожал от сдерживаемого рыдания. – Под самое утро… Узнал о том, что Москву оставят без боя, вскочил в гневе… А вставать-то ему нельзя! Быстро умер. Ничего уже сделать не успели…
– Мы же не говорили, не говорили ему, – пробормотал глухо Бурцев, сжав кулаками виски. – Он расспрашивал, куда движемся, почему назад, а не вперед, что Кутузов думает. А мы все повторяли дружно: маневр, мол, совершаем, идем в обход… Но он догадывался. Это ведь солдат поверит, а князь Багратион… Он все понимал. Но надеялся на Михайлу Ларионовича. А как про совет узнал, так разгорячился. «Я поеду к Кутузову, – говорит. – Я поговорю, я докажу ему!» Велел мундир принести, шпагу. Мы уже согласились, хотели в коляску его посадить, мундир достали. А он… грузин же! Гордый! «В какой коляске?! – говорит. – Багратион в коляске не поедет. Багратион верхом перед армией поедет!» Ну и встал, как не удерживали его… И все, – Бурцев замолчал и снова закрыл руками лицо. – Нет больше Петра Ивановича…
– А кто же сказал ему про совет? – воскликнула Анжелика. – Кто посмел? Ведь хранили секрет как зеницу ока.
– Да все принц этот Вюртембергский, черт его! – Бурцев выругался и плюнул на пол, не думая о присутствии дам. – Никак не переживет, немец, что не утвердили его вместо Багратиона Второй армией командовать, а Дохтурова поставили. Вот и мутит. Приехал в госпиталь после совета как бы поделиться мыслями своими о благе России, – продолжал Бурцев горячо. – А нужно оно ему, это благо, как корове второй хвост! «Вот, – говорит, – стыдно уступать столицу без боя! Что Европа скажет?» Какая там Европа! – Бурцев махнул рукой. – Что нам до Европы этой? Или мы не знаем, как они там все перед Наполеоном повалились?! А под Аустерлицом? Да если бы эти самые австрияки не драпанули, еще поглядел бы я, чье солнышко там взошло поутру. – Он закашлялся, но потом опять заговорил: – Нам бы самим справиться, и чтоб Петр Иванович был жив и здоров. Мы уж Европу поучили бы, как надо воевать. А Вюртембергский опять свое: «Поезжайте, – говорит, – князь Петр, поговорите с главнокомандующим. Вы – опытный, известный генерал, воспитанник Суворова. Вас Кутузов послушает. Может, мол, изменить позицию чуток, фланг туда, фланг сюда?» И все гнет свою линию. Не его же добро, чего стесняться?.. А император, мол, – опять же. Разгневается, мол, Александр Павлович, что опозорили его, не знаете, что ли?.. Вот и добился своего. Как только уехал из госпиталя этот принц треклятый, так наш Петр Иванович и засобирался… А теперь что? Жалко Москву, – вздохнул Бурцев горько. – Да пока живы мы, Бонапарту спуска не дадим. Встанет ему Москва колом в заднем месте! Только кто поведет нас на него теперь? Как же мы без Петра Ивановича?.. – Голос его потух.
Поддавшись сочувствию, Анжелика подошла и, обняв поникшую вихрастую голову гусара, прижала ее к себе.
Княгиня Потемкина, так и не проронив больше ни слова, сжигала письма на пламени свечи, и оно то почти гасло, когда слезы княгини падали на него, то разгоралось сильнее от слов мужества, преданности и любви, которые сгорали на нем…
Анжелика с горечью подумала об Анненкове. Как же она скажет ему теперь о двух этих страшных событиях, которые сразили почти каждого в русской армии: об оставлении Москвы и о смерти его любимого командира, с которым Алексей прошел с самой юности немало боевых дорог. В последнее время ротмистр почувствовал себя лучше. Постоянные переноски с фуры в избу, и наоборот, еще тревожили его, и он иногда даже терял сознание – начиналось кровотечение. Но общий жар уменьшился, и доктор Шлосс даже разрешил Анжелике дать раненому ломоть хлеба с чаем… Что же сделается с ним, когда он узнает обо всей трагедии, захватившей армию?
– Не говорите ему о Петре Ивановиче, – услышала маркиза вдруг голос Лиз. Он прозвучал как-то холодно, отстраненно, и сначала показался Анжелике чужим. Как будто Потемкина прочла ее мысли: – Одной Москвы пока достаточно…
– Да, верно, Лешку надо поберечь, – согласился с печалью Бурцев. – Он Петра Ивановича как отца родного любил. У самого-то батюшка давно уж умер. Да и у меня – тоже. Всем нам Петр Иванович и за командира и за батю был…
Получив письмо Кутузова о том, что армия не будет давать сражение под стенами Москвы и оставит город без боя, пройдя на Рязанскую дорогу, генерал-губернатор города уже не стал удерживать никого и открыл все заставы. Первыми через Москву провезли фуры с ранеными, за ними с Дорогомиловской заставы вступили в город первые армейские части. Пригорюнившись, низко опустив головы проходили по улицам русские солдаты – всем было стыдно за отступление.
Анжелика верхом на Звезде ехала рядом с телегой, на которой лежал раненый граф Анненков и с болью в сердце взирала вокруг себя – в Москве творилось неописуемое. Улицы, переулки, площади – все было забито жителями, которые ехали и шли со всеми домочадцами и со всем скарбом, сами не зная куда, кто за армией, кто, наоборот, подальше от нее, а кто и вовсе с горя куда глаза глядят. Дворяне, купцы, простой народ – все перепутались в толпе. Отовсюду неслись стенания и плач. Колокола звонили на всех церквях, не умолкая ни на мгновение. Какие-то ухари, не падающие духом, воспользовавшись моментом, решили погулять напоследок в трактире, да выкатив на улицу бочки с вином, купались в них. Растерянные простоволосые женщины с криками падали на колени перед солдатами, умоляя защитить, и протягивали им своих детей – но те только молча обнимали их, поднимая с колен, и скрывали слезы.
Такого страшного людского исхода Анжелика не видела никогда в жизни. Она даже не могла себе представить где-нибудь в Париже или у себя в родном замке на реке Роне, что такое может происходить с людьми. Казалось, весь город уходил прочь, так же как и в Смоленске, не желая сдаваться на милость иноземного захватчика.
