Мишель Зевако - Смертельные враги
Вслух же он сказал:
– Я выражаю вам свою самую искреннюю признательность, сударь.
А затем, уже обращаясь к Фаусте и протягивая ей отвоеванный пергамент, даже не глядя на нее, произнес:
– Вот, сударыня, документ, который вы едва не потеряли из-за моей неосторожности.
– Как, сударь, – спросила Фауста с поразительным спокойствием, – вы не оставляете его у себя?.. Для вас этот документ имеет такую же ценность, как и для нас. Вы проехали всю Францию и всю Испанию, чтобы завладеть им. Его только что вручили именно вам лично, господин де Пардальян, так что вам выпал уникальный случай и вы можете оставить документ у себя, не преступив тех строжайших законов рыцарства, которые вы сами для себя устанавливаете.
– Сударыня, – сказал Пардальян, нахмурившись, – я просил этот документ для вас. Следовательно, я должен передать его в ваши руки, что я и делаю. Считать меня способным на подобный низкий умысел, о котором вы только что объявили, значит нанести мне незаслуженное оскорбление.
– Избави меня Боже от мысли оскорбить одного из последних рыцарей, еще оставшихся на земле! – воскликнула Фауста. – Я лишь хотела заметить, что такая возможность никогда больше вам не представится. Так как же вы поступите, чтобы сдержать слово, данное королю Генриху Наваррскому?
– Сударыня, – ответил Пардальян просто, – я уже имел честь сказать вам: я подожду, когда вы захотите по доброй воле передать мне этот клочок пергамента.
Фауста, ничего не отвечая, взяла документ и задумалась.
– Сударыня, – произнес в этот момент Эспиноза, – я даю вам слово: вы и ваш эскорт сможете свободно покинуть Алькасар.
– Господин великий инквизитор, – серьезно сказал Пардальян, – вы приобрели права на мою признательность, а для меня это не просто банальная формула вежливости.
– Я знаю, сударь, – сказал Эспиноза не менее серьезно. – И я тем более счастлив, что тоже хочу вас кое о чем попросить.
«Ага! – подумал Пардальян, – недаром я себя спрашивал – откуда такое великодушие! Ну что ж, черт возьми, так-то будет лучше! Мне претила сама мысль о том, что я буду чем-то обязан этой мрачной и загадочной личности, – черт меня подери, если я знаю, почему!»
Вслух же он произнес:
– Если это зависит только от меня, то ваши просьбы будут исполнены с тем же душевным расположением, какое вы сами только что проявили, откликнувшись на мои просьбы... пожалуй, – теперь я охотно это признаю, – несколько странные.
Эспиноза одобрительно кивнул:
– Прежде всего, господин шевалье, позвольте мне доказать вам, что если я и выполнил ваши просьбы, то единственно из уважения к вашей особе, а не из страха, как вы могли бы предположить.
– Сударь, – сказал Пардальян с тем оттенком уважения, который в его устах имел высокую цену, – мне никогда бы не пришла в голову мысль, что такой человек, как вы, может уступить перед какой-то угрозой.
Эспиноза еще раз одобрительно кивнул, а затем настойчиво продолжал:
– И все-таки, сударь, я непременно желаю убедить вас.
– Поступайте, как вам заблагорассудится, – вежливо сказал Пардальян.
Не двигаясь с места, Эспиноза ногой привел в действие невидимую пружину, и в тот же миг книжный шкаф отъехал в сторону и за ним открылся довольно большой зал, где безмолвно и неподвижно стояли вооруженные пистолетами и аркебузами люди, готовые выстрелить, как только последует приказ.
– Двадцать человек и офицер, – лаконично сказал Эспиноза.
«Ого! – сказал себе Пардальян, – неплохо я влип!.. И подумать только, я имел наивность поверить, будто ради меня тигр обратился в ягненка!»
И в его улыбке сквозила жалость к той самой наивности, в которой он себя упрекал.
– Этого мало, – сказал Эспиноза понимающе, – я знаю; но найдется кое-что другое, получше.
По его знаку люди отошли на левую и правую сторону зала, оставив в центре обширное свободное пространство. Офицер, пройдя по этому людскому коридору, настежь распахнул в глубине зала дверь, выходившую в широкий коридор, занятый военными.
– Сто человек! – провозгласил Эспиноза, по-прежнему обращаясь к Пардальяну.
«Бедный я, бедный!» – подумал шевалье, сохраняя, однако, невозмутимость.
– Эскорт принцессы Фаусты! – приказал Эспиноза отрывистым голосом.
Фауста смотрела и слушала с неизменным спокойствием...
Пардальян небрежно прислонился к двери, через которую он вошел, и горделивая улыбка озирала его тонкое лицо при виде неслыханных мер предосторожности, принятых против одного-единственного человека – против него самого! Однако в глубине души он вполне искренне и нещадно ругал себя.
«Чума меня забери! – думал он. – И надо мне было выступать в роли верного слуги этой противной Фаусты! Какое мне было дело до ее разногласий с этим главой инквизиции – а он кажется мне грозным бойцом, несмотря на все его елейно-медовые ужимки, и уж во всяком случае он не умалишенный вроде меня: взять хотя бы этих великанов-монахов или солдат, которых он сюда нагнал!.. Разрази меня гром!.. Неужто я так и останусь до конца моих дней все тем же взбалмошным и неосмотрительным юнцом, который не способен ни на какое мало-мальски разумное и трезвое суждение?! Чтоб мне несколько лет клацать зубами от болотной лихорадки! Это же подумать только, в какое осиное гнездо завела меня моя дурацкая страсть вмешиваться в чужие дела. Да если бы мой бедный батюшка видел, какую жестокую шутку сыграла надо мной моя собственная глупость, он бы долго и справедливо бранил своего непутевого сынка!.. Да, пожалуй, и мой новый друг Сервантес угостил бы меня своей вечной присказкой: «Дон Кихот!», посмотрев, как меня обложили в норе, словно несмышленого лисенка!»
Но очень скоро в настроении шевалье произошла обычная для него перемена: теперь, когда он должным образом отчитал себя, в нем вновь заговорила его беззаботность:
– Ба, в конце концов, я еще не умер!.. И не такое видывали!
И он улыбнулся своей лукавой улыбкой. А Эспиноза, по-видимому, неверно истолковав эту улыбку, продолжал с неизменно серьезным видом:
– Будет ли вам угодно настежь открыть дверь, к которой вы прислонились, господин де Пардальян?
Не говоря ни слова, Пардальян молча сделал то, о чем его просили.
За дверью обнаружилась железная решетка. Отступление с этой стороны было, таким образом, отрезано.
– Тысяча чертей! – пробормотал Пардальян.
И он невольно покосился на окно.
В тот же миг в тишине, нависшей над этой фантастической сценой, раздался легкий щелчок, и в комнате воцарился полумрак.
Эспиноза подал знак, и один из монахов открыл окно; как и дверь, оно теперь было забрано снаружи железным занавесом.
