Зиновий Давыдов - Беруны.
– Ну и что же? И как же? – тряс Еремей Петрович Сусакима обеими дланями. – Сусакимушко, друг!
Но Сусаким ломался и явно оттягивал время.
Тогда Окладников бросился в горницу и вынес скомороху стакан контрабандного рому. Сусаким влил в себя ром и сказал, что водка душиста и пахнет прибавкой. Еремей Петрович налил ещё.
– Ну, что же, друг Сусаким? Как же с лодьею? – трясся Окладников.
– Ништо, – изрек наконец Сусаким. – Как была, так и есть. Сказывали, идет без задержки.
– Злодей ты, злодей, Сусаким! Зачем же ты томил меня столько? И рому-то выжрал, собака...
– А тебе бы не этого надо, лешак? Дождешься! – обозлился скоморох, которому вино ударило в голову.
Он по-шутейному выстрелил в Еремея Петровича из своей деревяшки и пошел вдоль улицы, выпятив грудь, с полосатым мешком на спине. Но всё ж не соврал скоморох, и ему не соврал передатчик.
Тимофеич, когда спрыгнул на лед, закричал не своим точно голосом:
– Рони паруса!
И несколько человек бросилось спускать паруса, пока сам Тимофеич возился за бортом, переминаясь с ноги на ногу, как ученый медведь, а то и вовсе сползая на карачки. Он щупал, нюхал, чуть не лизал языком обшивку лодейного носа и видел, что беда не так уже велика, не глубоки царапины и ребро, должно быть, не повредилось. Тогда он по доске взобрался обратно на палубу и полез в подклеть. Здесь все было цело, все рёбра лодьи были на месте.
А на корме тем временем два молодца мерно поворачивали руль вправо и влево.
Лёд у носа трещал и осыпался, и жалобно хрустел всеми своими косточками кораблец, тяжело отрывая от себя вцепившиеся в него ледовитые когти.
Так вот бежали они первой беды, да беды вереницами ходят.
V. НАЧИНАЙ!
Прошло несколько дней, и уже забывать стали лодейники о горе ледяной, да и лодья шла теперь по мутным зеленым волнам, и Тимофеич поэтому не вылезал из бочки на мачте. Он видел с вышки своей, как играют в чехарду дельфины, как идут паруса по небу, там, где на краю света оно сливается с водою. Тимофеич до того долго всматривался в морскую даль, что, случалось, уже видел у небосклона китовые водометы, великое множество струй сказочной вышины и дивной силы.
Тимофеич фыркал, тряс головой и сморкался со своей каланчи. Видение пропадало.
Однажды заметил он молодого кита совсем неподалеку от лодьи. Зверь выставил морду в небо и словно смеялся над Тимофеичем.
– Начинай! – крикнул было вниз Тимофеич, и лодейники уже стали спускать карбасы.
Но на морском просторе не видно было ни зверя, ни птицы. По-прежнему ходил один лишь ветер, да волны с разгону шлепались в натруженный борт. И лодейники, ругнув Тимофеича старым ошкуем, опять залезли в мурью.
Но теперь не пришлось им спать долго.
– Начинай! – крикнул опять Тимофеич.
Кит на этот раз выставил из воды хвост и снова ушел под воду. Но Тимофеич знал, что кит вот-вот всплывет опять, и, может быть, не один: об эту пору киты собирались иногда целыми стадами. И впрямь, четыре огромных зверя показались из воды. К ним быстро пошли на веслах мигом спущенные на воду карбасы. В обеих лодках было по пяти человек. Один сидел на корме, трое гребли, а на носу стоял наготове гарпунщик.
Одна из лодок подошла к зверю на расстояние не более двух-трех сажен.
Степан в своей лисьей шапке вытянулся с носа лодки вперед – вот снимется с лодки и сам, как гарпун, разрежет воздух. Но Степан откинулся назад и назад отвел руку. Тимофеич видел, как он размахнулся и метнул гарпун и как потом сразу дернуло лодку и она со страшной силой понеслась по волнам.
А в это время архангельский Капитон метнул с другой лодки один за другим два гарпуна в кита поменьше – не в того ли, что дразнил Тимофеича, тыча ему из воды свое смешливое рыло? Раненый зверь упал на дно, окрасив густою кровью зеленую воду, и утащил за собой вместе с гарпуном все веревки, сколько их было в лодке. Но веревки были крепко-накрепко привязаны к носу, а упавший кит натянул их не туго: воды ли были здесь не столь глубоки и изнемогающий зверь издыхал на дне? Могло быть и так, и Капитон, ко всему готовый, стоял насторожившись, зажав в одной руке топор, а в другой – две отточенные пики.
Время шло, и вода, как на мельнице, бурлила по всей водяной округе.
Но вот из воды показались оба стоявшие торчком гарпуна, и Капитон, не дожидаясь, ткнул меж обоих гарпунов пикой, прямо по воде.
Зверь сразу же всплыл на воду с гарпунами и пикой. Он изнемог, но у него хватило ещё напоследок силы послать вверх из своего дыхала кровавую струю, которая высоко заполыхала в море.
Капитон прорезал ножом дыру в хвосте кита и продел в неё канат. И таким способом стал медленно отводить к кораблю убитого зверя.
А лодки со Степаном не видно было нигде.
VI. ПРОПАВШИЙ КАРБАС
– Никиша, глянь-ко еще! – хрипел снизу Тимофеич. – У тебя глаз помоложе.
– Не видно, Алексей Тимофеич! – кричал ему из бочки вёсельщик Никитка.
Тимофеич хватал пересохшими губами воздух и начинал снова слоняться по палубе, без толку тычась во все углы и обдавая работников запахом рома. Он перегибался за борт и всматривался в морскую даль совиным, немигающим своим оком. Зеленая гладь напоминала поемные луга за Окладниковой слободкой, где они с Ванюшкой треножили хозяйских лошадей. Но там был луг, была зеленая земля под ногами, и росли на ней злаки и травы, а здесь, куда ни поглянь, одна только погибельная муть.
Уж мне надобно сходить
До зелена луга...
– Кому ж это так певалося здесь, не вчера ли, совсем недавно? Ах-а! Это Степан, это Стёпушка-гарпунщик щелкал, сидя на бочке. Эх, Стёпа, Стёпа, дуралей ты, Стёпа! Много ли ты, Стёпа, нагарпунил за день в шапчишке своей рыжей?
Уж мне надобь навестить
Сердечного друга...
И Тимофей шел к насупленным работникам, молча свежевавшим убитого кита, и плел им что-то про Ваню, про лодку, про лошадей на зеленом лугу под Мезенью.
– Ваня, сынок-от, он в карбасе со Степаном...
Лодейники ничего не отвечали, продолжая разделывать наполовину уже ободранную китовую тушу. Убитый Капитоном кит был не из крупных, и весу в нем было, должно быть, пудов всего каких-нибудь триста. Это был молодой ещё зверь, и бархатная его кожа на спине отливала светлою синькой. Но сейчас он был канатами из воды немного приподнят и лежал вдоль борта вверх брюхом. По брюху издохшего зверя ползали работники; они вырезывали сало большими кусками и железными вилами подавали их на палубу.
Паруса были спущены, и обезветренное судно стояло безо всякого движения на тихой воде.
