Николай Зарубин - Надсада
Подпрыгнул, оттопырил губу, изображая супружницу свою Раису, прошелся по комнате.
Евсеевича никакие годы не брали. Крепкий, жилистый, скорый на подъем, шустрый на ходу, Иван Евсеевич Воробьев даже когда шел по поселку, то норовил обогнать всякого идущего впереди человека. Даже пускался вдогонку. С подскоком и с подпрыгом. Со свойственными только ему словечками и смешочками.
— Вот че аще, Афанасьич: касаток-то своих я могу сюды перебазировать?
— Каких еще касаток? — не понял Данила.
— Да курочек, курочек!
— Перебазируй, — махнул рукой Данила. — В опчем, к приезду Дуни чтоб на человека походил. И жить будешь, как человек. У нас теперь дом в райцентре, здесь мало буду находиться. Хозяйству тебя учить не надо. Собаки, Гнедой — все на тебе.
— И касатки мои — тако же. Да я ж, Афанасьич… мне ж… че ж… я ж… От… и — до…
— И куды Раиса-то глядела, — скажет иная старушонка, остановившись посреди дороги и скосив глаза в сторону удаляющегося Воробья. — С таким-то бы жить да жить, и — надо же: нашла себе хахаля…
Повеселел Иван Евсеевич, головенку стал задирать при ходьбе, бороденку остриг, придав жидким волосам некую форму клинышка, какую видел у «еологов».
Когда на «жигуленке» приезжали Данила с Евдокией, старик подолгу толковал со «Степановной» о житье-бытье, спрашивал «совету», вспоминал свою Раису. Вел в сараюшку к «касаткам».
— Я вот с имя речь веду, мол, че, мои милыя касаточки, худо несетесь… Дак помалкивают и тока: ко-ко-ко… Ко-ко-ко… А ентот касач совсем обнаглел. Тока одно удовольствие и справлят. Аще жрет, как мельница перемелыват зернышки.
— Зачем тогда держите, если он вам не нравится? — спрашивала, улыбаясь, Евдокия.
— Дак как же в дому без хозяина? — наивно разводил руками старик. — Все надсмотр над касатками. Без ево разбрелись бы кто куды, а так — вместях, кучкой ходют. От… и — до…
— Ну и пусть себе ходят. В свое время и нестись будут.
— Эт я так, для порядка журю их, чтоб знали. Моя Раиса оченно любила курочек-то, потому и я завел. Поглядываю на них и вспоминаю…
Евдокия понимала, что самые счастливые годы старого промысловика были годы совместной жизни с Раисой, а все, что «до» и «опосля» — мрак и безвременье. Потому называла ее уважительно Власьевной, что несказанно льстило старику, приводя в состояние умиления. Потому подскакивал с табуретки, начинал в волнении бегать по комнате, она же мягко усаживала его на место, придвигала к нему стакан с чаем, каких-нибудь прихваченных из дому пирожков, блинчиков, оладушек — всего того, что старик любил, о чем она выведала у него еще в первые дни знакомства.
Даже к Татьяне нашла подход, умея выслушать все бесконечные жалобы, во время вставить утешительное словечко.
Степану же Евдокия понравилась сразу: и голосом тихим, и предупредительностью, и мягкостью. И он искренне радовался за брата.
Спустя год, ближе к осени в гости к Даниле и Евдокии приехал сын Николай. Привез с собой объемистый багаж, где были мольберт, краски, холсты.
В обжитом доме в райцентре Николай не стал долго задерживаться, попросив отца отвезти его на выселки. По дороге попросил еще раз, насколько это можно поподробнее, рассказать историю убийства семьи Ануфрия.
— Понимаешь, — говорил он. — У меня планируется персональная выставка в Москве. Поэтому я задумал сделать капитальное полотно, которое будет называться примерно так: «Убийство семьи старовера Ануфрия». Чтобы написать его, мне надо вжиться в обстановку, найти подходящую натуру, продумать психологические моменты и многое другое. Кроме того, я планирую сделать серию работ на тему «Сибиряки». С некоторых пор я своей работой иллюстратора книг не совсем бываю удовлетворен. Ведь график — это перелопачивание готового, написанного писателем, материала, и твое здесь творческое участие — больше техническое, хотя, конечно, всякую работу можно делать по-разному. Можно привносить что-то свое, а можно и не привносить. А вот работа художника-живописца дает совершенно иной кругозор и простор для творчества. Понимаешь, просто чувствую, что созрел, руки просят другой, более серьезной работы. И потом, я воспитывался, учился именно в этом направлении. Так что готовьтесь к тому, что я вам успею надоесть: я приехал месяца на два, а может, и более того.
— Да хоть насколько, мы с матерью будем только рады. Питание мы тебе обеспечим, спать где, найдем, в тайгу я тебя свожу. Да, сынок, вспомнил: в тайге есть остров посреди болотины, где когда-то проживали староверы, — там еще остатки землянок, кладбище. Вот и туды свожу. Может, нарисуешь и это место.
— Что ты говоришь! Надо же: остатки жилищ староверов… Да это же просто клад: в конце второй половины двадцатого века есть еще место, где в первозданном виде сбереглось то, о чем можно прочитать только в книжках. Вот натура так натура… Колоссально!..
Поглядывая искоса на Николая, Данила в самом деле радовался уже одной мысли: его единственный сынок будет жить рядышком целых два месяца. Да он, Данила, сделает все возможное и невозможное. Чтобы уж никогда более не забыл, откуда происходят его корни. Чтобы принял и полюбил все то, что было близко и дорого и отцу его, Даниле, и деду Афанасию, и прадеду Ануфрию.
На крылечке встретил их Воробей. В чистых штанах, рубашке в клеточку, в тапочках, которые сшил своими руками. Засуетился, запрыгал, замахал руками:
— Афанасьич!.. Приехал!.. Я уж тутазаждалси-и-и… От… и — до…
— Ну-ну, старый, погодь прыгать, познакомься: вот мой сын Николай.
— Миколка… Боже ж ты мой… Родный… Гость дорогой…
Умильно глядел на Николая, тряс его руку, не знал, чем еще выразить свою радость.
— Жить теперь будете вдвоем, будешь помогать Николаю картины рисовать.
— Картинки?.. Раиса моя любила картинки… Чтоб на стене… Женшин… Пышнотелых…
Воробей приосанился, выпятил живот, показывая руками, каких женщин любила Раиса.
— Вот-вот, таких и будете изображать: ты, каких любила Раиса, Николай — своих.
— И — будем… Почему не быть?.. Бу-удем… Сынок-то у тебя, Афанасьич, — красавец, весь в тебя…
— В кого ж ему и быть-то, — усмехнулся Данила. — Ну ладно. Пойдем в дом.
Багаж перенесли в сенцы. Когда вошли в дом, Данила оглядел избу. На столе лежали листы бумаги, в стакане — карандаши, линейка, циркуль, рядом — пузырек с клеем. На тумбочке — раскрытая книга. Тут же на стене нечто вроде карты: на склеенных листах — ломаные линии, проведенные черным, синим, красным и зеленым карандашами.
Старик, приосанившись, ждал, что скажет Данила.
— Че эт у тебя тут, Евсеич?
— Карта твово промысловаго участка.
