Николай Зарубин - Надсада
— Но ведь и ученые работают в этом направлении, разрабатывают методики подхода хотя бы к тем же лесозаготовкам, выдают рекомендации министерствам…
— Может, где и работают, тока я не видел результатов их работы. Я вопче мало верю в ученых, вить они выполняют чей-то заказ. Заказчик же и деньги платит. Ежели платит, то и требует таких рекомендаций, чтобы шел он по самому легкому пути. И вовсе неважно, кто заказчик — государство иль како ведомство. Но больше всего на тайгу, на природу имеют влияние местные власти или, как их еще называт твой дядька Степан Афанасьич, опричники. Эти — первые браконьеры. Лезут туды, где больше добра. Едут на вездеходах, на танкетках, летают на вертолетах. Остановить их невозможно, потому как они сами — и закон, и дышло. Ко мне на участок тут года три назад начал наведываться предисполкома. Ну ладно бы один, а то с начальником ми-ли-ци-и… Для острастки: мол, че ты против его сделать? Ну, я один раз встретил, дал возможность завалить сохача. В другой раз водил-водил их кругами, измотал вконец, так что взмолились — веди их, мол, Афанасьич, из тайги до Ануфриева, сил у них, видите ли, нет дале охотиться. С тех пор охотку-то и сбили ко мне ездить. Конечно, я мог бы сразу сказать напрямую: мол, так и так, закон нарушаете, и я вам в том не помощник. Дак замордовали бы потом, участок отобрали бы, а кому от того польза? Вот я и схитрил: нету зверя, и все тут.
— Серьезные у вас тут дела…
— Куд-ды уж сурьезнее. Но, сынок, меня недаром звали отшельником. Люди меня никогда не антиресовали. Я не пьянствовал с ними, ни к кому не ходил в гости, не заводил знакомств, ничего ни от кого не ожидал. Я много лет жил тайгой и в тайге. Я знаю на своем участке, да и не только на своем, все тропинки, все овраги и перелески. Я знаю, где живет бурундучок, где гнездовья птиц, где травы и цветы, где ягодники, как пройти по болотинам, кака и где глубина ручьев и речушек, где гулят ветер, а где тишь и благодать. Я, сынок, человек глухоманей. Вот! Мне было о чем подумать и что вспомнить. С кем поговорить. Куды пойти. Каку книгу почитать. И я ходил и читал. Только одного человека мне всегда приятно было видеть — это старого Воробья. Он по годам старый, а по силе и выносливости многим молодым даст фору. Честный и бесхитростный. В личной жизни неудачник и бессребреник. Одинокий, но открытый для всякого, кто желат войти. Он может скрадом подойти так, что ни один человек, ни один зверь не услышит. Он может стрелять из какого-нибудь дробовика так, как ни один опытный стрелок не стрелит из винтовки с оптическим прицелом. Я по сей день учусь у него. Вот с ним мне антиресно.
— А по виду не скажешь…
— Гм, по виду… Не скажешь — точно! За шута горохового можно принять. А ты приглядись к нему, приглядись.
— Обязательно.
— Его вить неслучайно в войну оставили на брони. Ему ничего не надо было давать: ни одежды, ни пропитания, ни снаряжения. Он охотился со старым дробовиком. Ходил в шкурах, которые сам и выделывал. Шил себе обувку. Питался тем, что находил в тайге. Спал зимой в снегу. Зароется поглубже в снег и спит. Чай заваривал из кореньев. А добывал столько, сколько и пятеро матерых промысловиков не добывали. Ему ничего не платили, а он и не спрашивал — хорошо хоть тремя орденами наградили. Он мог быть при деньгах, а был самый бедный во всем поселке. Потому, видно, Раиса его и бросила.
— А ты знал эту… его Раису?
— Конечно, знал. Красивая была баба, разбитная. Бросила Воробья и ушла к одному зажиточному промысловику — у того как раз жена померла. Прижимистый был мужик. Шкурки сбывал налево. Орешек кедровый добывал и так же сбывал в райцентре. Только, думаю, вряд ли она нашла с ним счастье.
— Почему?
— Воробей — человек легкий, преданный, весь как на ладони. Тот же — скрытный, себе на уме. Бивал ее, говаривали в поселке. А ежели бьют, то како уж там счастье… Женщина любит уважительность, заботу, внимание.
— Да вот он, легок на помине.
В ворота въезжал Гнедой, Евсеич с вожжами в руках вышагивал рядом. На телеге — спинки кровати, сетка.
— Заждалиси старого промысловика, — подскакивал на ходу. — Степан вам привет передает, в гости поджидаи-ит. От… и — до!..
* * *На шестом году учебы в институте Люба приехала не одна и, как выяснилось, с мужем. Оженились без ведома родителей, но оправдываться не стали. Муж Виктор оказался мужчиной разговорчивым, глядел с усмешечкой, острил. И по двору прошелся, и в стайку дверь открыл, и по бревнам дома рукой похлопал, наподобие того как хлопают по боку дозревающего кабанка, — по хозяйски, со вкусом, с толком.
— Крепенькая избушка, — молвил. — Для нас с тобой — халявная дача. Мы, Люба, сюда приезжать будем. И сенца накосить подмогем — молочко-то наследнику понадобится.
И скосил глаза на Любин живот.
— Ах, ты господи! — всплеснула руками Татьяна. — Да как же без молочка-то… Мы и Любочку на молочке вырастили, и внучонка, какой народится, не обидим.
— Смолкни, — по заведенной привычке оборвал ее Степан. Его покоробило от слов о «халявной даче». — Не народился еще.
«Ишь, халяву нашел. Погорбатился бы на энтой халяве, дак не трепал бы языком».
— Будет, батя, у меня корень крепкий, со знаком качества, я об этом открытым текстом говорю. Да и Любаша у вас, смотрю, не от гнилушек рождена.
«Увел, стервец, — неприязненно подумал Степан. — Как лошадь увел со двора, ворюга…»
Не понравились, видно, такие речи и Любаше: повела бровью, развернулась и ушла в дом.
«Ага, — тут же отметил Степан. — Норов-то остался — наш, беловский. Ну-ну…»
Зять, Виктор Николаевич Курицин, как его представила Люба, оказывается, был назначен директором Ануфриевского леспромхоза на место ушедшего на пенсию Власьева. До этого год работал инструктором в райкоме, затем еще год — заведующим отделом. Теперь вот перебросили сюда. С Власьевым Степан на производстве был в обычных отношениях, какие бывают между руководителем и подчиненным. А вот в тайге, на кедровом промысле их таежки соседствовали, и там Белов с директором приятельствовали. Таежка Власьева так и называлась — «Директорская». Примечательна она была тем, что вместе с Власьевым на шишкобой заходил вовсе непромысловый люд. Обряженный в невиданные здесь цветастые одежи, со цветастыми же рюкзаками за плечами создавал этот люд вкруг себя невероятно много шума. Здесь вечно на всю ивановскую хрипел транзистор, парился в котелке чай, на всю тайгу слышался смех, а вечерами люд этот горланил, будто привезенные из другого мира, песни под гитару.
Зачем наезжали — непонятно: наорутся, напоются, насмеются, надуются чаю, набросают банок и — сгинут. В тайге после них еще долго держится непривычный чужой дух.
