Рудник «Веселый» (СИ) - Боброва Ирина
— Спасибо! Так ты про сына приёмного говорил? — напомнил я.
— А что сын? Говорю же, долг платежом красен. Он мне бумаги выправил. Я-то, как слепой щенок, в нонешней жизни. Сколько уж властей поменялось, сколько порядков. Всё попеременилось. А сын у меня есть, да только помер он, давно уж.
— Умер? Болел чем или убили?
— Да какой там «убили». От старости сам помер. Жизнь прожил и помер. А жену уж и не застал. Я как в этот рудник сунулся, мне годов мало было, ещё тридцать не стукнуло. Женился поздно, сын народился, в аккурат после войны, только колчаков прогнали. Жил тогда в Верх-Уймоне. А в Верх-Уймон я с Тургусуна пришёл. Знаешь, поди? Река такая, в Бухтарму впадает. На ней посёлок, тоже Тургусун назывался. Сейчас и не знаю, стоит ли. А жизнь тогда копейки не стоила, то казаки, то партизаны красные, то колчаки — кого только не было, и каждый свою власть устанавливал. Да ладно с ней бы, с властью, мели Емеля — твоя неделя, так ведь поборы у каждой власти свои, и немалые. Вот и приходилось крутиться. Я-то с Красными Орлами немного промышлял, так что при Советах-то не трогали. А вот когда казаки приходили, вот тут только успевай — всё отдавал, а порой и прятаться приходилось. И через все эти свистопляски у меня и случилось в руднике схорониться, на свою беду. Но это уже в начале тридцатых, когда коллективизация началась. Я-то золотишком неплохо промышлял, да и жена не из бедной семьи. Работящая, всё в руках горело. Да у них всё семейство такое…
Рассказывал Тимофей просто, но перед глазами будто кино прокручивали. Так и увидел дом в Верх-Уймоне, в горах, стада скота, пашни и Тимофея — молодого, весёлого. Вот он с косой на склоне, машет во всё плечё литовкой, вот управляет конной косилкой, вот скирдует сено. А вот всей семьёй, со всеми родственниками обмолачивают хлеб.
— Знаешь, какие у нас хлеба были?! Весь Уймон на этом поднялся. Хоть и свету из-за работы не видели, а как хлебушек продашь, так и работа не в тягость. И пчёл держал. Тогда-то и пристрастился к ним… А потом прижимать начали. В Рассеи-то постепенно новые законы вводились, а пока до нас дошло, уж указы какие надо вышли. В одночасье жизнь порушилась. Чтоб скот держать, надо налоги заплатить, а налогов столько, что и держать не захочешь. Весь хлеб сдать, и то не хватило бы. А самим чем жить?..
Тимофей говорил, а я будто сам там был: вот сдал скотину в колхоз, вот председатель, старый товарищ Тимофея по партизанскому отряду, предупредил:
— Ты сгребай своих и дуй отседова куды сам знаешь, и своим скажи, вот прям щас сгребайтесь в чём есть, что увезёте, да и время не тяните. Мы уж тут будто и не знали, глаза отведём, — и действительно, отвёл взгляд, будто стыдясь.
Но предупреждение было своевременным — тех, кто не уехал, кто в Монголию, кто в Китай — выслали в Нарымский край, в болота. Сибиряки — люди крепкие, они там выжили и там поднялись, но погибло много народу при переселении. Да и горы, они ж в душе, как без них? Без красоты этой? Без разнотравья, цветущего с весны, без черёмухи, одуряющей ароматами, без кедров и лиственника, осенью ярко-жёлтого. Душа здесь у людей оставалась — и у тех, кого выслали, и у тех, кому уехать получилось.
Тесть Тимофея думать даже не стал, семья большая, дети, старики, тут же обозы собрали и на Кош-Агач двинулись, в Монголию для начала. Дочку с внуком тоже с собой взял. А Тимофей, проводив их до Коксы, свернул на Чарыш, и по Чарышу спустился до Коргона — золото забрать из тайника, на всякий случай, всё-таки чужая страна, что и как будет — не ясно…
— А кыргызишки — оне все золото любят, всё решить с ними можно, ежели с умом подойти, да золотом умаслить. Ну, я пообещался, что через два дня нагоню обоз. У меня на руднике нычка была — много лет складывал. Тайник крепкий, никуда с него золотишко не денется. А потом в Кобдо встретились бы. Без обоза напрямки вперёд них приехал бы. За жену не волновался, мужиков в обозе много, братовья, зятья, да и деды ешшо крепкие были, белку в глаз били. А вот на руднике-то меня беда и подстерегла…
Оказалось, что на руднике начались работы, нагнали людей, охрана с карабинами, объездчики. Тимофей, только завидев звёзды на фуражках, засел выше коргонской тропы — тогда широкой дороги, тропа была торным колёсным путём, не той узкой, не развернуться, скальной ступенькой, которую видели мы с напарником. Объездчик ехал по низу, и как он успел заметить его, Тимофей не знал. Выстрел грянул нежданно. Руку прожгла боль.
— Ежели б в ногу попал — не ушёл бы. А так нырнул в заросли и места-то куда лучше пришлых знаю, да в горах каждый камень что тебе ступень широкая, ну и в аккурат к тому месте, где ты о камешки приложился, к ручью и вышел.
— Тимофей, так ты, получается, в начале века родился? По твоему рассказу тебе уже сто пятнадцать лет должно быть… — я замолчал, рассматривая крепкого мужика, которому на вид не больше шестидесяти — шестидесяти пяти лет.
— А вот поэтому и остерёг вас от похода в рудник…
— Так всё-таки ты был? Тогда ночью?
— Я или дух мой гулял — кто его разберёт? — уклонился от ответа Тимофей. — Я в это не вникаю, Бог сам знает, что с душами делать, куда их направлять, зачем… А мне остеречь вас велел, чтобы не сгибли зазря.
— Прямо Бог? — я усмехнулся, но он, заметив ухмылку, сказал:
— Зря ты так. Бог всё видит. Я вот малой когда был, тоже удивлялся. Что сделаю, мать тут же узнавала. Спрашивал её — откуда знаешь? А она так на икону показывала да говорила: «Боженька всё видал, да мне сказал». Мне тогда годов семь было, малец совсем, глупой. А додумался, когда родителёв дома не было, подтащил сундук, стул взгромоздил да гвоздём иконе глаза повыцарапал — чтоб впредь не докладывал о моих шалостях. Ну мать с отцом пришли, отец к божничке, знамением себя осенил, а потом взял вожжи да выдрал меня, как Сидор козу. А мать вступилась, мол, его и так Бог накажет, ты ещё лупцуешь. Ну и наказал Боженька. А всё через золото, будь оно неладно! Я тогда в тот лаз ушёл, не тот, которым учёный, друг твой, из рудника вышел, а рядом ешшо один был — раньше про него знал…
Объездчик вызвал охрану с собакой. По кровавому следу собака быстро привела к расщелине в зарослях шиповника, и первой, срываясь с поводка, сунулась в лаз. Тимофей ждал. Здоровенный мужик, тридцать лет, он не боялся выходить на медведя с ножом. Снаружи услышали только рычание и не сразу поняли, что человек может издавать такие звуки, а потом жалобный визг и предсмертный хрип пса. С рудника принесли динамитные шашки и взорвали лаз, фактически похоронив нарушителя заживо.
Небольшой запас свечей позволил Тимофею определить, где он находится. Но взрыв вызвал обвалы в старых штреках, и знакомые пути были закрыты. Пришлось искать обходные. Во время блужданий он наткнулся на спиральный ход Старо-Ордынского рудника. Точно зная, что в нём есть сбойка, через которую можно выйти к месту тайника, Тимофей пошёл по нему. Он пропустил нужный поворот, проскочил в темноте мимо. Сбойку нашёл, но не ту. Вышел уже в совсем древний коридор.
— Там озерцо, — говорил Тимофей, а я живо представлял картину. — Вода прозрачная, но будто зелёной плёнкой подёрнутая. Вот я до этого озерца дошёл, присел — сил нет зачерпнуть. А душу рвёт, всё думаю, как там мои, ушли за кордон или нет? И сын совсем малой, года ещё не случилось, всё сердце болело — довезут ли? Жена хоть и титькой его кормила, а коров всё одно с собой погнали. Я уж и спорил с дедом, мол, куда коров, быстро уходить надо, а стадо разве бегом пустишь? Ну и сидел там, весь в унынии, про Бога забыл. И тут увидел вдруг своих — ясно так, ясно… Будто сверху на них смотрю. Все живы-здоровы, идут по степи уже, а монголы рядом — человек пять на лошадях, провожают. И коровы, будь они не ладны, все целы, всех довели, за рога к телеге привязанных. И Маруська моя, хоть и спала с лица и глаза зарёванные, а в порядке, в здравии, малого кормит, титьку ему сунула да мух отгоняет. Там мух, у монголов-то, страсть сколько! Я просто душой к небу вознёсся, так возрадовался! Такое счастье ощутил, что и слов обозначить его не найду — и тогда не было, и сейчас не нашлись слова. Бог услышал мои стенания душевные и ответ дал. Перекрестился я, встал кое-как — рука ранета, саднит, я к озерцу, воды зачерпнуть, и тут она… Хозяйка… Не трогай, говорит, ежели жить хочешь. Замер я, а на неё смотрю и глаз отвесть не могу. Тут же про всё забыл, про Марью свою и не вспомнил — такой жар в череслах возник. Но помолился, наваждение прошло. А Золотая девка и говорит: «Смотри»… И опять вижу, будто сверху, идут наши караваном, а наперерез им отряд цыриков на лошадках монгольских косматых, в халатах, по-бабьи на левый бок запахнутых. Вот тут меня и молнией прошило, и пот холодный тут же прошиб. Цырики, ежели Яшенька, не знашь, это солдаты монгольские, они как раз по договорённости с советской властью беглецов таких вот отлавливали да взад вертали. Ну, и обирали, это само собой — всё, что есть, всё добро, до нитки. И не Нарым бы потом нашим корячился, а Колыма во всей бы красе встала. Я в ноги Девке золотой бухнулся, спаси, говорю, сын там малой. А она засмеялась так, легко, весело. Спасать, говорит, не умею, не обучена, а солдат в другую сторону отверну. И отвернула. Я уж потом, когда здесь жил, Ваньшу свово просил найти, так он мне нашёл моих-то. Жена померла давно, а сыну, когда вернулся, уж за восемьдесят годов было. Солидный человек, учёный, в начале сороковых по амнистии Сталина назад вернулся, в аккурат перед войной большой. Но я войну тоже пропустил. Вышел отсюда, а на дворе уж девяностые годы. Век, считай, под землёй просидел, а так было, будто миг прошёл…
