И. Болгарин - Адъютант его превосходительства
– Немедленно готовьте батальоны к атаке!
Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокричал с раскатистым, командирским «р»:
– Пр-рикр-рыть пехоту шр-р-апнелью!
Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.
Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокричал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:
– Пушки – к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..
На огневой позиции артиллеристов повторили, команду, передавая ее от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.
– Беглым!.. Огонь!..
Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками – при откате…
Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан.
Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов.
Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпались, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю, наблюдая, как впереди вновь и вновь вспухала и оседала земля дымом, огнем и пылью. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноармейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним – теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, дождем сыпались вниз головки и стебли подсолнухов, оседала рыжая пыль. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнес: «Вот! И все-таки я тебя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплевываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал командир полка.
Они прошли через поле, переступая через трупы убитых красноармейцев. Перешагивали через – витки разорванной в клочья колючей проволоки. Быстро двинулись к возвышенности, часто припадая к земле, прячась за кустами и камнями. От окопов красных все еще раздавались редкие выстрелы, – видать горстка уцелевших красноармейцев, отстреливаясь, отходила к Харькову.
А сзади, из покинутого Львовым окопа, доносился надрывный голос офицера-корректировщика:
– Фиалка»! Цель занята нашей пехотой! Перенести огонь дальше!.. «Фиалка»! «Фиалка»!.. Цель занята…
Хрупко хрустели под ногами сломанные стебли подсолнухов, ни одного целого – подсолнухи, как и бойцы, приняли смерть на этой безвестной высотке. Полковник Львов и командир полка поднялись на возвышенность и совсем близко увидели окраины города.
– Вот он – Харьков… – не скрывая своей радости, произнес Львов и остановился, чтобы получше разглядеть этот, еще недавно столь далекий и вожделенный, город. И в это мгновение увидел, как совсем близко от него, отряхиваясь от земли, поднялся человек в красноармейской форме. Пригибаясь и петляя, он побежал. И, вдруг обернувшись, вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил в неподвижно стоявшего на высотке полковника. Львову померещилось, что это был тот самый конопушный парнишка-красноармеец, что грыз семечки и над которым разорвался снаряд. Падая навзничь, полковник успел еще без всякой злобы подумать, словно продолжая недавний разговор с самим собой: «Нет-нет, не я тебя. А ты, кажется, меня… Ты – меня!.. Но, господи, как же это возможно? А Елена? Юрий?..»
К Львову кинулся командир полка:
– Я же вас просил… – и закричал: – Носилки!
Полковник бессильно раскрыл налитые болью глаза, попробовал приподняться, но не смог – руки подломились, а тело оказалось тяжелым и непослушным.
– Ничего… Я обещал сыну, что меня… не убьют, – сдавленно прошептал он. – И как видите…
Очнулся полковник Львов в госпитальной палатке. По ней суетливо ходил неопрятный, забрызганный кровью врач. Почемуто снова вспомнил конопушного парнишку-красноармейца: сумел ли он выбраться из боя живым или лежит где-то среди подсолнухов?..
Потом полковник увидел над собой два лица – полное, с поблескивающим на носу пенсне, и молодое, энергичное, с решительным взглядом. Собрав все свои силы, прошептал:
– Капитан!.. Владимир Зенонович!.. Когда вступите в Киев, разыщите… моих… Помогите сыну… в этой… жизни… – и замолчал, не в силах продолжать. На губах у него появились две белые, смертные, полоски.
Полковнику скорбно, с дрожью в голосе ответил Ковалевский:
– Все сделаем, Михаил Аристархович. Вместе с вами отыщем их!..
Лицо у Львова внезапно вытянулось, по телу пробежала дрожь… Ковалевский отвернулся, мелко крестясь… Громко и торжественно гре-
мели над Харьковом колокола.
В соборной звоннице худой человек в черном виртуозно и самозабвенно вызванивал на нескольких разнокалиберных колоколах ликующую победную мелодию.
На улицах толпились обыватели. Вперед выступили смокинги и котелки, они патриотически размахивали цветами.
Часов в пять пополудни в город вступили части Добровольческой армии. Проезжали под аркой из зелени. На них дождем сыпались цветы.
Из собора в торжественном облачении вышло духовенство. Архиерей Харлампий, весь в византийском золоте риз, преисполкенный торжественной благости, ступил навстречу Ковалевскому, но до генерала не смог дотянуться и осенил крестным знамением его запыленный автомобиль.
Казаки спешивались у собора, привязывали коней к железной ограде. В церковь не входили, так как хор в белоснежных одеждах выстроился на ступенях и архиерей стал служить торжественный молебен «по случаю чудесного избавления древнего православного города Харькова» прямо на Соборной площади, под постукивание копыт, лошадиное пофыркивание и доносившуюся издали редкую перестрелку. Совсем недалеко от собора, на Московской улице, деникинцы окружили броневик «Артем» и, лениво постреливая, ждали, когда у красноармейцев кончатся патроны.
Под благостные звуки молебна и ангельские голоса елейно вторящих архиерею хористов четверых красноармейцев, вышедших из броневика, казаки стали полосовать шашками. Уже мертвых, лежащих на мостовой, продолжали тупо и жестоко рубить, разбрызгивая по булыжнику кровь.
Торжественно строгий Ковалевский в парадном мундире, с единственным Георгиевским крестом на груди, подошел под благословение, опустился на одно колено и склонил смиренно голову.
– Спаси и сохрани, господи, люди твоя и благослови… – неслось над площадью.
Регент раскачивался перед хором, взметая фалдами черного фрака, будто и сам собирался улететь. Умиленно смотря на коленопреклоненного командующего, жадно крестились бывшие помещики, бывшие коллежские и статские советники, бывшие заводчики, бывшие предводители дворянства, бывшие… бывшие…
