Михаил Попов - Темные воды Тибра
Марий не понял, как ему истолковывать эти слова, он ожидал каких-то других, поэтому набычился и напрягся.
– Сейчас сюда придет сенатский писец.
– Зачем? – удивился, и довольно искренне, Сулла. – Поссорившись с сенаторами, ты решил обратить милость своей дружбы на сенатских служек?
Марий сначала хотел возмутиться, но потом решил, что гость хамит от отчаяния, оттого, что дело решено и перерешить его нет никакой возможности.
– Ты продиктуешь ему, писцу, что добровольно и охотно передаешь командование легионами, стоящими под Нолой, мне и до окончания консульского срока не будешь претендовать на какое-либо другое воинское командование. Потом ты скрепишь это послание своей печатью и продиктуешь другое письмо. – Сулла удивленно поднял голову. Марий неумолимо продолжал: – В лагерь, тот, что под Полой; в нем ты сообщишь всем высшим офицерам, что решение сената принято по твоей просьбе.
– Будет, как я догадываюсь, и третье письмо, – усмехнулся консул.
– Да. Письмо Помпею Руфу. Ничего не сообщая о смерти сына, ты попросишь его поставить свою печать рядом с твоею на первом и на втором письмах. Ты готов сделать все это?
Сулла развел умытыми руками.
Тут же появился сенатский чиновник. Он был весьма грузен, так что каким-то образом даже шел обильному застолью.
– Полный писец, – задумчиво сказал консул.
Когда бумаги были оформлены, подписаны, облеплены соответствующим образом воском и отправлены под надлежащей охраной в курию, Марий сделал еще несколько распоряжений. Теперь уже победоносно улыбаясь, внутренне дрожа от особого полководческого вожделения.
– Ты выедешь завтра утром. Тебя будут сопровождать два трибуна.
– Зачем? – спросил Сулла.
– Таков порядок. Да, еще… Тебе, наверное, будет интересно знать – власть моя над армией будет выше твоей, она будет проконсульской.
Удаляясь от изъеденного вялым пиршеством стола к своему дому, построенному на награбленные деньги, самодовольный паук обернулся и бросил:
– И само собой разумеется, все твое семейство остается у меня в заложниках.
– Цецилия, видимо, умрет от горя, – спокойно заметил Сулла.
– Ничего, под замком посидит. Ты, кстати, по ней, как я понял, не слишком соскучился.
Тупой хохот еще долго не стихал в недрах дома.
Ранним утром следующего дня из южных ворот великого города по Аппиевой дороге выехал консул, лишенный армии, а значит, и власти. Выехал втайне, поскольку имел основания опасаться жителей города, в котором правил.
Его сопровождало трое друзей, по-разному молчаливых, и два трибуна с довольно внушительной свитой. Трибуны, несмотря на разъяснения, данные им Марием и Сульпицием, так и не пришли к окончательному выводу относительно того, охраняют они этого человека, закутанного в простой кавалерийский плащ, или же конвоируют и должны следить за тем, чтобы он не сбежал.
Посланных с ними обращений к офицерам и распоряжений сената было достаточно для того, чтобы армия перестала считаться подчиненной консулу Луцию Корнелию Сулле, но для того, чтобы картина выглядела полностью завершенной, желательно было, чтобы Сулла обратился к воинам сам.
Лошади неторопливо скакали по каменным плитам. Поднималось солнце не самого лучшего дня. Бездумно трещали многочисленные птицы, превосходившие безмозглостью даже сопровождавших консула трибунов.
Марк Карма, одетый, кстати, так же, как и его господин, вначале старался держаться в самом конце маленького каравана, ибо предвкушал тяжелый разговор с Суллой. Но тот не обращал на свою тень никакого внимания. До такой степени не обращал, что тень заволновалась – почему так?
Когда миновали Велитры, он сам подобрался поближе к господину и некоторое время скакал рядом, как бы облегчая ему возможность начать разнос. Децим и Метробий по молчаливому приказу Суллы отстали настолько, чтобы не слышать деталей неприятного разговора.
Сулла пребывал в задумчивости, и выражение его лица не было слишком мрачным.
Наконец раб не выдержал:
– Я жду, когда ты наконец обругаешь меня, иначе сердце мое никогда не станет на место.
Щека консула слегка дернулась – так он в последнее время улыбался.
– За что я должен обругать тебя, за то, что ты прекрасно сделал свою работу? Я скорее должен тебя поблагодарить за то, что ты дал мне возможность поиздеваться, причем совершенно безнаказанно, причем в его собственном доме, над моим самым знаменитым противником.
Марк Карма с облегчением выдохнул собранный в груди воздух.
– Но ведь я поставил тебя в ситуацию, когда ты должен был отказаться от командования…
– Пусть Марий думает, что меня сейчас можно поставить в подобное положение. Он не понимает, что нельзя получить то, что получить нельзя. Могу поспорить на свои новые поножи, а они погляди какой выделки, что когда мы въедем в лагерь, то найдем там вестников сената…
– Я думаю, их быстренько распнут, – влез со своим мнением раб.
Сулла отрицательно покачал головой:
– Нет, за что их распинать, они ведь не преступники и не взбунтовавшиеся рабы. Их просто повесят.
– В знак уважения к сенату.
Консул медленно повернул голову и вновь внимательно посмотрел на своего раба.
Тому было трудно выдержать слишком знакомый взгляд, и он быстро спросил:
– Но если дела наши так удачно поворачиваются: унесли вон ноги из Рима, бесплатно выкупили жизнь, выставили полным дураком этого старого и жадного мошенника, почему глаза твои так грустны?
– Немного радости в победе над ничтожествами.
– Ты себе кажешься орлом, который ловит мух?
Сулла опять посмотрел на скачущего рядом.
– Да, когда-то ты сказал мне правду – без тебя мне будет скучно.
По лицу Марка Кармы проскользнула самодовольная улыбка, но она тут же исчезла, после того как Сулла произнес следующую фразу:
– Но ты так до сих пор и не рассказал мне, где провел годы до встречи со мной в Цирте.
Раб занервничал, взялся чесать шею, которая, судя по всему, и не думала чесаться.
– Опять скажешь, что не пришло время.
– Извини, Луций, но действительно не пришло. Мне не то чтобы есть что скрывать, просто, как говорится у этрусков, слово, произнесенное утром, может прозвучать во спасение, то же, но вечером сказанное, способно и умертвить.
Консул думал о своем.
– А ты очень изменился за эти годы.
Раб растерянно дернул плечом.
– Все меняется, твердое перестает быть твердым…
– Ты стал похож на обезьяну, старую сварливую обезьяну, которую фокусники водят по городским рынкам на цепочке. Правда, правда.
