Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)
«Барон, возможно, и не уезжал из Парижа, — стал он рассуждать, — вот с ним я и поговорю. Мадемуазель Андре бежала. Разумеется, она не могла оставаться в Трианоне. Однако, куда бы она ни уехала, отец знает, где она. Одно-единственное его слово может натолкнуть меня на ее след. Кроме того, он вызовет дочь, если мне удастся сыграть на его алчности».
Окрыленный новой надеждой, Жильбер вернулся в Париж около семи вечера, в то время, когда в погоне за вечерней свежестью гуляющие приходили на Елисейские поля, куда спускался первый вечерний туман и где зажигались первые огни, благодаря которым в городе было светло круглые сутки.
Приняв окончательное решение, молодой человек направился к небольшому особняку на улице Кок-Эрон и, ни минуты не колеблясь, постучал в ворота.
Ответом ему была тишина.
Он постучал громче: опять никакого ответа.
Итак, последняя его попытка, на которую он рассчитывал, оказалась тщетной. Он в бешенстве стал кусать себе руки, желая наказать плоть за страдания души. Жильбер бросился прочь и, свернув на другую улицу, оказался у дома Руссо. Он толкнул дверь и стал подниматься по лестнице.
В носовом платке вместе с тридцатью банковскими билетами был завязан ключ от чердака.
Жильбер устремился в свою каморку с таким отчаянием, словно бросался в Сену.
Стоял прекрасный вечер; кудрявые облака резвились в небесной лазури; от лип и каштанов поднимался едва ощутимый аромат; летучая мышь с легким шорохом задела крыльями стекло слухового окна… Вернувшись к жизни, Жильбер подошел к оконцу и, выглянул в сад, где он увидел однажды Андре, уже потеряв надежду ее найти. Ему показалось, что сердце его не выдержит: он почти без чувств рухнул на опору водосточной трубы, уставившись бессмысленным взглядом в пространство.
CLIII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖИЛЬБЕР ПОНИМАЕТ, ЧТО ЛЕГЧЕ СОВЕРШИТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, НЕЖЕЛИ ПОБЕДИТЬ ПРЕДРАССУДОК
По мере того как овладевшее было Жильбером страдание отступало, мысли его прояснялись.
Между тем сумерки сгустились настолько, что он ничего не мог разглядеть. Его охватило непреодолимое желание увидеть поближе деревья, дом, дорожки, скрывшиеся в наступившей темноте и слившиеся в сплошную массу, над которой, словно над пропастью, носился шальной ветер.
Ему вспомнился вечер из далекого, счастливого прошлого, когда он захотел узнать об Андре новости, повидать ее, услышать ее голос и, рискуя жизнью, не оправившись как следует от раны, полученной им тридцать первого мая, пробрался по водосточной трубе со второго этажа на благословенную землю того самого сада.
В то время проникнуть в дом было крайне рискованно: там постоянно жил барон, Андре была под присмотром; однако Жильбер помнил, как это было приятно, несмотря на опасность, как радостно забилось его сердце, когда он услышал ее голос.
— А что, если я повторю все это, если я в последний раз проползу по дорожкам в поисках обожаемых следов, оставленных на песке ножками моей возлюбленной?
Жильбер выговорил это пугающее его слово вслух, испытывая странное удовольствие от его звучания.
Он замолчал и стал пристально вглядываться в то место, где должен был, по его предположениям, находиться павильон.
Спустя минуту он прибавил:
— Нет никаких доказательств, что в павильоне есть другие жильцы: света нет, никакого шума не слышно, двери заперты. Пойдем!
У Жильбера было одно достоинство: стоило ему принять решение, как он немедленно приступал к его исполнению. Он отворил дверь мансарды и прокрался на цыпочках неслышно, словно сильф, мимо двери Руссо. Добравшись до второго этажа, он отважно сел верхом на сточный желоб и съехал вниз, рискуя превратить в лохмотья штаны, которые еще утром были почти новыми.
Оказавшись у подножия шпалеры, он снова мысленно пережил то, что случилось с ним в первое его посещение павильона; песок заскрипел у него под ногами; он узнал калитку, через которую Николь провела когда-то г-на де Босира.
Он подошел к крыльцу с намерением прижаться губами к медной ручке на решетчатом ставне, говоря себе, что рука Андре, вне всякого сомнения, касалась этой ручки. Преступление Жильбера так сильно подействовало на него самого, что он стал относиться к своей любви как к какой-то религии…
Шум, неожиданно долетевший до него из внутренних покоев, заставил молодого человека вздрогнуть; шум этот был едва уловим; можно было подумать, что кто-то легко ступал по паркету.
Жильбер отступил и смертельно побледнел. Он так исстрадался за последние дни, что, когда заметил, как из-под двери пробивается свет, он решил, что суеверие, дитя незнания и неспокойной совести, зажгло в его глазах нечто вроде жуткого пламени, которое теперь и отражается в планках ставня. Он подумал, что его душа, изнемогая под тяжестью пережитого ужаса, призывает на помощь другую душу и перед ним возникают видения, как у потерявшего рассудок или сгорающего от страсти влюбленного.
Однако шаги и свет становились ближе, а Жильбер все никак не мог поверить своим глазам и ушам. Вдруг ставень распахнулся в ту самую минуту, как юноша прильнул в надежде заглянуть в щель; его отбросило ударом к стене — он громко вскрикнул и упал на колени.
Его поверг наземь не столько удар, сколько то, что он увидел. Он полагал, что в доме никого нет, ведь он стучал в дверь, но ему так никто и не открыл, и вдруг теперь перед ним явилась Андре.
Девушка — а это была именно она, а не призрак — вскрикнула. Однако она все-таки была напугана менее его, так как, несомненно, ожидала кого-то.
— Кто вы такой? Что вам угодно? — спросила она.
— Простите, простите, мадемуазель! — пробормотал Жильбер, смиренно склонив голову.
— Жильбер, Жильбер здесь! — воскликнула Андре с удивлением, в котором не было ни страха, ни гнева. — Жильбер у нас в саду! Что вы тут делаете, друг мой?
Это обращение болью отозвалось в сердце юноши.
— Не браните меня, мадемуазель, будьте милосердны, я столько выстрадал! — взволнованно произнес он.
Андре с удивлением посмотрела на Жильбера, не зная, чему приписать его смиренный вид.
— Прежде всего, встаньте и объясните, как вы здесь очутились?
— Мадемуазель! — вскричал Жильбер, — Я не встану до тех пор, пока вы меня не простите!
— А что вы натворили? Почему я должна вас прощать? Отвечайте! Объясните же мне, наконец! Во всяком случае, — грустно улыбаясь, продолжала она, — прегрешение, должно быть, невелико, а потому и простить вас мне будет нетрудно. Ключ вам дал Филипп?
— Ключ?
