Виталий Гладкий - Вечный хранитель
С этими мыслями Фанфан и подошел к «Австерии». Трактирный дом представлял собой небольшое одноэтажное здание-мазанку[48]на сваях, обшитых досками; это был своего рода фундамент. Входная дверь «Австерии» на главном фасаде — дубовая, изрядно потемневшая от времени, с резными царскими орлами, — практически никогда не закрывалась; люди сновали туда-сюда (заходили внутрь и покидали здание) беспрестанно, слетаясь к «Австерии», как пчелы к улью.
По сторонам двери находились по два окна. Неизвестно, какие стекла были вставлены в оконные переплеты при светлейшем князе Меншикове (возможно, это были богемские), но нынче из-за некачественного стекла, похожего на слюду, окна казались подслеповатыми глазами, у которых многочисленные бельма. Видимо, стекло делали в Москве, на Воробьевых горах. Московский завод, построенный еще Петром I в начале века, захирел, стал давать продукцию невысокого качества, и его должны были вскоре перевести в Петербург.
Шесть тонких колонн, соединенных низенькими резными перилами, поддерживали приделанный к дому деревянный навес и составляли таким образом открытую галерею. Она была предназначена для того, чтобы своим изящным видом завлекать прохожих в «Австерию».
До 1725 года Трактирный дом использовался лишь по прямому назначению. Кроме того, в нем часто устраивались знаменитые петровские «ассамблеи», на которых каждый из присутствующих под угрозой осушить до дна кубок с названием «Большой Орел» должен был вести себя вольно и не церемониться чинами. А в кубок, между прочим, была налита водка, а не слабенькое заморское вино.
По мере того, как Петербург начал пользоваться в Европе все большей известностью, в Северную столицу Российской империи стало приезжать много иностранцев. Селить их было негде, поэтому к «Австерии» пристроили постоялый двор, не без претензий на высокий статус названный гостиницей. Комнаты в этой «гостинице» были крохотными, неуютными, но подгулявшим матросам и шкиперам после многодневного морского перехода в штормовых северных широтах они казались едва не царскими апартаментами.
Такая же комнатка на первом этаже досталась и Фанфану. Для нормального жилья она была мало приспособлена, но оказалась очень удобной для тайных дел, и подросток, весьма неглупый и сообразительный для своих малых лет, сразу же заподозрил, что здесь дело нечисто. Коридор, в котором находился номер Фанфана, имел выходы на оба конца, английское окно легко двигалось в пазах, и мальчик, с его ловкостью и сноровкой, мог в любое время дня и ночи покинуть гостиницу, не привлекая к себе лишнего внимания. Похоже, эту чересчур уж скромную комнату для него подбирали специально.
Но вот кто это сделал, Фанфан даже представить не мог. Видимо, у Сен-Жермена в Петербурге были свои люди.
Мальчик взял на заметку это предположение и пошел обедать, благо почти никаких личных вещей у него не было, за исключением того старья, в котором он «щеголял» по Парижу. Граф приказал переодеть Фанфана еще в Германии. И теперь мальчик был одет в синий камзол из тонкого английского сукна, белую полотняную рубаху, короткие панталоны-кюлоты, длинные светлые чулки и добротные коричневые башмаки с металлическими пряжками.
Одежда была далеко не новая, ее приобрели у еврея-старьевщика, но все равно Фанфан выглядел в ней по меньшей мере как купеческий сын. К большому сожалению подростка, по статусу ему не полагалась шпага, поэтому пришлось довольствоваться все той же старенькой, но надежной навахой, которую Фанфану еще в детстве подарил один из ухажеров матери, наемник-испанец, солдат Бурбонского полка. Он же и обучил мальчика приемам испанского боя на ножах, а в этом деле обедневший идальго прослыл большим мастером.
Что касается старого тряпья, то граф посоветовал не выбрасывать его. «Пригодится…», — сказал он загадочно. «Кто бы в этом сомневался…», — подумал Фанфан. В новом платье ему было не совсем удобно — камзол жал под мышками, а башмаки были тяжеловаты и как минимум на два размера больше, поэтому мальчик решил надевать свои старые вещи, когда ему вздумается побродить по Петербургу инкогнито. Наверное, на это и намекал Сен-Жермен.
Мальчик устроился в углу «Австерии» за широким дубовым столом, скромно дожидаясь, пока гарсон подарит ему частичку своего милостивого внимания. Нужно сказать, что гарсон оказался старше Фанфана самое большее на год-два. Он был одет в костюм юнги голландского флота: светло-серые холщовые брюки, белую рубаху и короткую (до пояса) синюю курточку с большим количеством маленьких бронзовых пуговиц, пришитых в два ряда. Тонкая шея гарсона была повязана красным платком, а на его русой кудрявой голове красовался вязаный из темно-красной шерсти берет с большим помпоном.
Гарсон порхал, как стриж, между столами, успевая на лету приветливо улыбаться знакомым матросам, отвечать на их соленые шутки и принимать заказы. От его быстрых телодвижений рябило в глазах.
Наконец дошла очередь и до Фанфана. Он был не столько голодным, сколько уставшим от огромного количества впечатлений и приключений, которые выпали на его долю за время поездки графа Сен-Жермена из Парижа в Петербург. Наступил известный многим путешественникам «откат», когда все трудности и лишения позади, и ты можешь полностью расслабиться, даже поболеть, или просто поваляться в постели, и безбоязненно предаться разным несущественным делам и развлечениям.
От нечего делать Фанфан начал по слогам читать своего рода рекламное объявление, которое описывало услуги, оказываемые «Австерией». Оно представляло собой парсуну, выполненную масляными красками.
В верхней ее части не очень искусный художник нарисовал морскую баталию — фрегаты с поднятыми парусами, развевающиеся вымпелы, огонь и пороховой дым, в котором тонули несущественные детали изображения, а ниже канцелярским почерком было аккуратно выведено кистью: «Сей Трактирный дом назначен для приезжающих из иностранных государств иноземцев и всякаго звания персон и шкиперов и матросов, також и для довольства Российских всякаго звания людей, кроме подлых и солдатства. Мы предоставляем квартиры с постелями, столы с кушаньем, кофе, чай, шеколад, биллиард, табак курительный, виноградные вина, Гданскую и Французскую водки, заморский элбирь, легкое полпиво Санкт-Петербургского варения…»
Пока обоз неспешно двигался к Петербургу, граф Сен-Жермен превратился в толкового, но очень жесткого учителя. Он преподавал Фанфану тонкости придворного этикета, а также обучал его мастерству актерского перевоплощения. Вскоре мальчик уже был способен достаточно правдоподобно изображать и горбуна, и безногого калеку, и дворянского недоросля, и даже мог превратиться в юную девицу, что особенно не нравилось Фанфану. Юбки, корсеты и фижмы наводили на него панический ужас.
