Владимир Понизовский - Ночь не наступит
— Лишнее это, — недобро оборвал тот же сиплый голос.
— Воля ваша, сыны мои, — смиренно проговорил священник, осеняя их крестным знамением. — Да простит вам всевышний грехи ваши, гордыню и закоренелость во зле вашу!
Он подошел к женщине:
— А ты, дочь моя...
— Нет! — зло оборвала его женщина.
«Рысь», — подумал Додаков.
Священник потупил голову, отошел к краю полян: где его с нетерпением поджидал врач.
— Не желаете ли отписать родным? — подал голос дотоле молчавший чин градоначальства. У него был красивый мягкий баритон.
Один из осужденных качнул головой, будто молчаливо отказываясь от этой последней милости. Другой проговорил:
— Некому. Всех сгноили.
А третий встрепенулся, как навстречу неожиданной радости:
— Да! Я напишу маме!
«Летучая мышь» приблизилась к нему. И Виталий Павлович увидел, что этот, третий, совсем юн, почти еще мальчик, редкая поросль едва проступала на его щеках и пухом темнела над верхней губой. «Студент, видать, кто-то из прежних моих подопечных...» — предположил он.
Юноша принял переданный ему лист, карандаш и папку, присел на колено, утвердил папку на другом и начал торопливо писать, поскрипывая кандалами на запястьях, отрывая карандаш, чтобы помусолить его в губах.
Прокурор снова поглядывал на часы. Наконец юноша упер карандаш в последнюю точку. Помедлил. И трудно, будто отрывая себя от чего-то бесконечно дорогого, протянул и лист, и карандаш, и папку чиновнику и поднялся, качнувшись на затекших ногах.
— Адрес указать не забыли-с? — звучно осведомился чиновник. — Благодарю. Будет отправлено незамедлительно.
И он отступил в тень.
— Приступайте, — тряхнул несжатыми пальцами прокурор.
— Кого первого? — спросил у него поручик.
Прокурор глянул в бумаги и назвал фамилию.
— Выходи!
Осужденный — старший из них, обросший седой щетиной, — минуту не шевелился. Потом обнял своих товарищей. Кандалы его зазвенели.
— Прощайте, братишки... Прощай, дочка... Эх!.. — и оторвал руки.
— И-исполнить! — звонко, на ликующей ноте выкрикнул Петров.
Неизвестно откуда появился человек в маске, в широкой рубахе. В соответствии с правилами рубаха палача была, наверно, красной, но сейчас, ночью она казалась черной.
— Глаза завязать!
— Лишнее, — отстранил повязку закованной в железный обруч рукой обреченный.
— 3-завязать! — голос поручика неожиданно сорвался.
— Лишнее, — снова сказал мужчина. Он взял из рук палача веревочную петлю, накинул себе на шею и, тяжело опершись коленом на табурет, стал взгромождаться на него. Додаков отвернулся.
— В-выбивай!
— Будьте вы прокляты! Будь ты проклят, Никола-кровопивец! Еще попла... — он не договорил, голос его оборвался хрипом.
Перекладина заскрипела.
Додаков повернулся только тогда, когда казненный уже обвис.
— Следующий!
Второй обреченный, как бы выполняя ритуал, тоже обнял товарища, прижался губами к его лбу, по-отечески целуя:
— Крепись, сынок! Не дрогни перед этими.
Подошел к женщине:
— Прощай, Оля..
Он тоже отказался завязать глаза и сам взял из рук палача петлю. Додаков не отводил взгляда. В нем пробудился интерес: «Как поведет себя этот в последнюю секунду?»
— Ждите революции! Будет! Бойтесь!
«Тоже фанатик... Все они как опиумом обкурились... «Будет!» Будет — не будет, а тебя уже нет!»
— Да расточатся враги божьи! — пробормотал протоиерей. — Оружие против сатаны есть святой крест, его же бесы трепещут! — обхватил он распятие и приподнял с живота.
Виталий Павлович со злорадством продолжал наблюдать, как осужденный взбирается на скамью: «Не-ет, уж я бы не так... Сам!.. Меня бы только силой, только скрутив по рукам и ногам!..» Он почувствовал, как его спину заливает пот.
— В-выбивай!!
В висках ротмистра начали стучать горячие молоточки. Зазудело в пальцах. Даже потемнело на миг в глазах. Он почувствовал, что с нетерпением ожидает казни третьего. Отсветы фонарей скользили по поляне, столбам, лапам сосен, и ему вдруг представилось, что это факелы той московской январской ночи, и над головой шуршание неведомых огромных летучих мышей. Он испытывал то же сладостное, только неизмеримо более сильное томление. Ну же!..
— Следующий!
Блекло-желтые лучи скрестились на третьем. Мальчишка съежился, ошалело озирался. Казалось, он сейчас падет на траву и будет биться, на четвереньках бросится прочь.
— Глаза з-завязать!
Палач надвинулся на него.
— Не надо! Не надо! — стал отбиваться юноша. — Не надо!
— Завязать!
Он сорвал повязку, отбросил ее:
— Не хочу! Хочу как они!
Палач в маске, придерживая за плечо, повел его к виселице, надел и подтянул петлю. Додаков смотрел во все глаза. От ударов распухшего пульса гудело в голове, горячая пелена застилала глаза. Плясали факелы. Палач начал подсаживать мальчика на табурет. «Будто баюкает...»
— Мама! Мамочка!..
Крик оборвался. Но мальчик не хотел умирать. Он бился на веревке.
— Мерзавец! — оттолкнул палача поручик. — Мылом надо было! Легок!
Он подскочил к умирающему и, обхватив его ноги, всей тяжестью повис на нем, оттягивая к земле. Додаков снял фуражку, провел ладонью по липкому лбу.
Поручик подошел. Тяжело дыша, проговорил:
— Мерзавцы, за что им только костят срок?
— Все-то вы умеете, — усмиряя волнение, сказал ротмистр.
— В Прибалтийском крае, у флигель-адъютанта генерала Орлова практику проходил, — показал в улыбке зубы Петров.
Настал черед женщины.
Палач умело, как кауфер где-нибудь в салоне на Невском, поднял тяжелые волосы вверх и повязал их широкой парусиновой лентой. Один из унтеров посвечивал ему «летучей мышью». В луче фонаря тонкая шея женщины замерцала, как ствол березы в лунном свете.
Женщина молчала. Она окаменела, как изваяние. Даже рубище ниспадало мраморными складками древнегреческой туники.
— И-ис!.. — начал на ликующей ноте поручик.
Но прокурор неожиданно прервал его, выступив вперед и подняв руку.
— Подождите.
Он неторопливо раскрыл обложку папки, взял лист, лежавший сверху, приблизил к глазам.
Сквозь лихорадочные удары пульса, сквозь глухоту, заложившую уши, до сознания Додакова просочилось:
— Его императорское величество... на всеподданнейшем докладе министра юстиции... собственноручно изволили... согласно их высочайшей воле... помиловать, заменив смертную казнь через повешение... лишив всех прав... двадцатью годами каторжных работ...
